— Мягко отделался. Либретто порвали и в поместье сослали. Слава Богу, не в Сибирь… — вздохнул Пётр Иванович.

Я смутно представлял, что чувствовал тогда Пётр Иванович, но не мог на все сто процентов оценить степень его несчастья. Грандиозный стартап провалился на этапе своего становления, и это было очевидно. Несмотря на то, что я сам никогда не начинал своих проектов, предпочитая работать «на дядю», я всё же понимал, насколько это ужасно и болезненно вот так попрощаться с мечтой. А ведь это было не единственным, что портило жизнь моему предку. Неудачи в личной жизни он компенсировал бурной деятельностью в области меценатства и продвижения европейского искусства в России, но… и эта деятельность была пресечена грубой рукой господствовавшей власти.

— Пётр Иванович, не беспокойтесь. Оперное искусство пока ещё недоступно нашей публике. Поймите, они все ничего не соображают в этом плане. Ещё не время.

— Что значит — ещё не время? — возмутился князь Фосфорин, налив себе рюмку водки и с горя осушив её залпом.

— Осмелюсь доложить. Первый театр в России построят при Анне Иоанновне. Можете меня убить, но я это знаю. Это произойдёт во второй половине века.

— Я бы убил тебя за столь дерзкие слова, но… продолжай, — с тревогой в голосе приказал Пётр Иванович.

— Нет. Не буду. Ибо это испортит вам настроение и все дальнейшие планы. Но одно я могу сказать: для итальянской оперы время ещё не пришло.

— Я знал. Пётр Алексеевич не любил театр, считая его пустою бессмысленною забавой. Тщетно я все годы служения ему пытался убедить его в обратном. Что ж, не судьба…

— Не переживайте, Пётр Иванович, мы поставим оперу в поместье и утрём нос всяким там Меншиковым! — меня уже было не остановить. — А его самого в ближайшем будущем ожидает «приятный» сюрприз.

— Потише ты! Да, поставим, и будь, что будет, — вздохнул Пётр Иванович, раздевшись и набросив свой старый халат прямо на голое тело — жилистое, напряжённое и стосковавшееся по женской ласке и объятиям.

В этот момент мне стало по-настоящему жаль предка. Только сейчас до меня дошло, какие невыносимые муки этот человек испытывал при общении с лицами женского пола. Только сейчас дошло, что он всячески подавлял и гасил любые проявления в этой области, но… почему он не хотел близости с супругой?

Да, Софья Васильевна с некоторых пор была абсолютно бесплодной, так же, как и мы со Стефано и Марио. Но, судя по некоторым моментам, которые бросились нам в глаза ещё в поместье, она вовсе не являлась фригидной женщиной и тоже хотела отношений со своим мужем. Но кто запретил им? Святейший Синод? Ирина Фёдоровна? Кто? И, главное, зачем? Неужели более хорошо и правильно «освобождать свои системные ресурсы» в вазу и претендовать на чужую жену, вместо того, чтобы дарить радость своей благоверной?..

Вот с этим вопросом я, хотя и не желая достать и обидеть, пришёл к Петру Ивановичу в гостиную. Он, вопреки своему обычному режиму, до сих пор не ложился спать и курил трубку, пребывая в каком-то отрешённом состоянии. Посторонних в помещении не наблюдалось, слуги не в счёт. Самое время задать интересующий меня, сугубо личный вопрос.

— Чего тебе? — раздражённо поинтересовался Пётр Иванович, вынув трубку изо рта.

— Не спится что-то, — развёл руками я. — Знаете, так хочется обнять и поцеловать Доменику… — пожаловался я, присаживаясь на диван напротив.

— Заткнись, — бросил мне князь, насыпая табак из табакерки в трубку.

— Но ведь… вы же сами… хотите её, — я очень осторожно, но всё же попытался вывести его на «чистую воду».

— Тебя не касается, — грубо оборвал меня Пётр Иванович.

— Я знаю. Но я понимаю вас. Понимаю ваше желание. Доменика тоже… желает меня, и я разобьюсь в лепёшку, но сделаю её счастливой! — воодушевлённо воскликнул я.

— Не тебе рассуждать о том, в чём не смыслишь. А теперь — живо умываться и спать! Выезжаем рано утром. Задержишься — пеняй на себя, я тебя из крепости доставать не буду.

— Почему из крепости? — не понял я, видимо, табачный дым действовал отупляюще не только на князя, но и на меня.

— У нас ровно двенадцать часов, чтобы собрать вещи и убраться отсюда, — тяжело вздохнул Пётр Иванович.

«Двенадцать часов, а дальше что? Светлейший взмахнёт своей золотой тростью и превратит нашу карету в тыкву, коней и кучера — в крыс, а нас всех — в бомжей с набережной?!» — подумал я, но вслух ничего не сказал, дабы не гневить и так раздосадованного предка.

В итоге ответа на интересующий меня вопрос я так и не получил и с тяжёлым сердцем отправился в свою спальню, думая о том, как помягче донести плохую новость моим дорогим друзьям. И если Доменике хватит мужества и смирения, чтобы принять горькую правду, то для Стефано такой облом станет самым настоящим ударом. Ведь сопранист-математик приехал в Россию не только ради устроения своей личной жизни, он мечтал блистать на столичной оперной сцене, поступить в Академию Наук, познакомиться с братьями Бернулли… А в итоге что? Будет прозябать до конца жизни в захолустном поместье, в компании сумасшедших княжеских родственников. Бедняга, ну почему тебе вечно не везёт?..

Комментарий к Глава 66. Эпик-фэйл на Зимней канавке Снейп – профессор зельеварения из серии книг Дж. Роулинг.

Внимание! По совету одного историка я решил именовать Доменику Марию Кассини, дочь Алессандро Кассини, в Российской Империи – Марией Александровной, исходя из законов определенной логики.

Бонус. Скандал в Зимнем дворце.

Справедливости ради, я всё-таки расскажу о том, что произошло между моим дальним предком, князем Фосфориным, и светлейшим князем Меншиковым тем холодным и ветреным октябрьским вечером на Зимней канавке. Сам Пётр Иванович поведал мне об этом лишь спустя месяц, во время очередной пьяной пирушки в предбаннике, устроенной в честь заговенья на Рождественский пост. Вот, как я понял произошедшее.

Наше «звёздное трио» укатило в столичную фосфоринскую резиденцию на карете Петра Ивановича, в то время как сам он, игнорируя недовольство старого друга, соизволил остаться во дворце. Светлейший, надо сказать, выглядел прескверно, точно так же он себя, скорее всего, и чувствовал, хотя старался держать лицо. Как потом кратко отметил Пётр Иванович: «Данилыч совсем плох. Не припомню его таким».

С тоской и болью вспоминал князь Фосфорин их последнюю встречу год назад, через некоторое время после кончины дорогого и любимого Петра Алексеича. Тогда они вдвоём закрылись в кабинете и дали волю горьким и скупым эмоциям. Фосфорин сидел за столом с почерневшим каменным лицом, а Меншиков, как дитя малое, рыдал в голос, с проклятиями в адрес покинувшего их обоих императора:

— Петька! Сие есть конец! Зачем жить дальше! — воскликнул Александр и ударил себя в грудь кулаком: — Вот здесь — ничего нет! Нет сердца, вырвал с корнем и в могилу унёс!..

Это была не просто преданность, но настоящая братская любовь. Петру не повезло с братом, не повезло с родственниками; Александру же — со всем его окружением в ранней юности, два одиночества нашли друг друга и стали братьями по духу.

Фосфорин хоть и сопереживал Меншикову всей душой, но, видимо в силу каких-то национальных или семейных особенностей, не смог оказать подобающую моральную поддержку. Может быть, в этом и была его вина в последующих событиях.

С тоской, грустью и благодарностью князь вспоминал фрагменты из юности, пытался напомнить о них Данилычу:

— Помнишь, как вы с Алексеичем меня маленького в сугроб зимой бросали? Как мы над стариком Шереметевым подшутили, подкинув ему записку шутливую? А как яблоки в боярских садах воровали?.. Помнишь, Сашка? Помнишь, как целовался ты с девкой златовласой, а я от вас прохожих отгонял песнями унылыми византийскими? Помнишь… Помнишь…

Князья вошли в роскошный кабинет с золотыми барельефами, при виде которых у Петра Ивановича сердце упало: «Так вот куда казна утекает! А народ бедствует!» К слову, у самого-то в поместье совершенно обратная ситуация: крестьяне процветают, а княжеские отпрыски в обносках ходят и постные щи весь октябрь хлебают. И никакие доводы сыновей вроде: «Батюшка, у тебя же счёт в Венецианском банке! Ну хоть на новый камзол-то подай!» — не помогали. Но теперь было не до этого. На дворец наворовал светлейший, так и на театр, авось, копейка найдётся…