К середине приёма стало настолько скучно, что я невольно сравнил себя с Евгением Онегиным. Может кого-нибудь достать, хоть на дуэль вызовут?.. Хотя, с кем стреляться? Не с тем же древним стариком в роскошном кафтане, и не с престарелым простуженным французом, которого привезли в кресле и который постоянно сморкался в шёлковый платок.

В правом дальнем углу зала на бархатном кресле восседала хозяйка дома, а чуть далее, через два ряда кресел — мы с Петром Ивановичем, который в это время как раз хвастался какому-то старому аристократу моими вокальными и математическими способностями, промолчав, конечно же, о мнимом безумии своего отпрыска-«виртуоза».

В северной части залы располагалась низкая и широкая сцена, на которой, должно быть, удобно было петь и танцевать. Хотя, кому бы из присутствующих пришла в голову столь безумная идея?

Когда я уже начал клевать носом, вдруг послышался едва слышный скрипучий голосок мажордома:

— Синьор Риккардо Броски и его брат, синьор Карло Броски!

Броски. Броски?! При этих словах у меня сердце чуть не выпрыгнуло из грудной клетки. Боже, неужели я не ослышался?! Может быть, я сошёл с ума?

Как бы то ни было, я нашёл в себе силы повернуть голову в сторону парадных дверей и увидел его… Ангела во плоти, несравненного Фаринелли. Его огромные, почти чёрные глаза излучали такую волну какой-то невероятной светлой энергии, что её вполне хватило бы, чтобы оживить это сонное царство и вдохнуть в него жизнь. Я был удивлён, с насколько искренней и приятной улыбкой великий Мастер приветствует этих надменных и пафосных стариков, словно он действительно рад их видеть.

Рядом с Карло я увидел коренастого и невысокого по сравнению с ним молодого человека с целым ворохом партитуры в руках — очевидно, это и был композитор Риккардо. Композитор показался мне несколько суетливым человеком, он постоянно отвечал на вопросы, которые задавали брату и не упускал ни одной возможности обмолвиться о своей новой опере. Оба музыканта были одеты весьма скромно, но изысканно, что сразу говорило об их благородном, дворянском происхождении. Карло был в тёмно-красном (примерно #800000), а Риккардо — в тёмно-синем костюме (#191970).

— Споёшь для её сиятельства? — тихо, по-русски задал мне вопрос князь, на что я резко замотал головой, объяснив, что немного простыл и не в голосе.

Нет, когда говорят пушки, винтовкам лучше помалкивать. Когда в зале присутствует сам Фаринелли, живое воплощение идеального певца, то какие тут, к лешему, выступления?! Ведь я по сравнению с ним был просто вокальным чайником, свистящим и сипящим, я был клопом по сравнению с этим поистине благородным орлом итальянской оперной сцены.

Теперь я понял, ради чего преодолел столько часов в карете и на унылом приёме. Поистине, награда превзошла все ожидания. Увидеть вживую своего супергероя, не об этом ли я мечтал все годы? После такого подарка хотелось поставить Петру Ивановичу памятник при жизни, или потом, посмертно, по возвращению в будущее.

— Что уставился на новых гостей, будто привидение увидел? — вновь вырвал меня из плена моих мыслей князь.

— Это не просто гости. Это посланники Господа на нашу грешную землю… — словно в бреду лепетал я. — Вы не представляете, как я благодарен вам за то, что вы дали возможность увидеть их.

— Хватит бредить, — вновь резко оборвал меня Пётр Иванович, внимательно рассматривая прибывших через лорнет и прислушиваясь к их речи. — Ничего особенного, подумаешь, аристократы из Неаполя.

«Да! Подумаешь, бином Ньютона?!», — с досадой процитировал я мысленно. Ну неужели этот старый болван не понимает, кого принесло на замшелый приём в этот оплот герантократии? Надо сказать, от волнения и обиды я окончательно наплевал на все свои установки по созданию в глазах предка образа адекватного человека — всё равно он меня таковым уже не считал, и я тихо, но всё же возмущённо, по-русски ответил следующее:

— Карло Броски не просто музыкант из Неаполя. Карло — величайший из певцов, которые существовали, существуют и будут существовать в мире, он станет эталоном бельканто, образцом для многих «виртуозов» и не только. Он станет известным во всей Европе, и ещё многие века имя Фаринелли с благоговением будут произносить музыканты со всего света…

— Постой, — остановил меня князь. — Ты столь уверенно об этом говоришь. Откуда у тебя все эти знания? Или ты…

Пётр Иванович с минуту прожигал меня взглядом. Кажется, до него начало доходить, кто я на самом деле. Однако я ошибся и потом пожалел, что заикнулся о будущем.

— Вы наконец мне поверили? — с каплей надежды спросил я.

— Обсудим этот вопрос позже. С такими вещами не шутят, — заключил князь, но я на тот момент не понял, что он имеет в виду. Затем он обратился к своему собеседнику, престарелому маркизу. — Разрешите поинтересоваться, ваше сиятельство, кто таков этот несравненный Карло Броски?

— О, это жемчужина всей итальянской оперы! Настоящее сокровище! Мне про него рассказывал синьор Кванц*, флейтист из Пруссии, весьма талантливый молодой человек. Так вот, он слышал Броски и был в невыразимом восторге. По его словам, «интонация его чиста, дыхательный контроль необычайный, а глотка весьма подвижна, так что он выполняет самые широкие интервалы быстро и с максимальной легкостью и уверенностью. Пассажи и всевозможные мелизмы ему не представляют труда».

Когда высокие гости направились в нашу сторону, дабы поприветствовать графиню, мне показалось, что сердце сейчас наберёт нужную скорость для выхода на орбиту. Я испытывал невыразимую смесь эмоций: волнение, восхищение, страх, обожание, ещё что-то непонятное. Что же будет, когда Мастер начнёт петь? Наверное, я после первой же ноты умру от сердечного приступа, и бедной моей Доменике не придётся вступать в брак с унизительными для неё условиями.

Тем временем Карло Броски подошёл к графине, которая до того обрадовалась, что промокнула уголки глаз платком, и, легко и изящно поклонившись, поцеловал её сморщенную кисть.

— О, синьор Фаринелли! Как мы рады вас видеть! — воскликнула её сиятельство. — Для нас будет большой радостью услышать ваш небесный голос. Чем вы порадуете нас сегодня?

— Благодарю вас, милостивая госпожа. Это большая честь для нас обоих — меня и моего брата, вновь иметь счастье выступать пред вами, — услышал я мягкий голос кристально чистого, словно платина, тембра, и меня затрясло, как самолёт, попавший в зону турбулентности.

Я сидел на диване, в нескольких метрах от настоящей звезды оперной музыки, величайшего из певцов и своего давнего супергероя, и дрожал, как тыквенное желе. Мне просто хотелось провалиться от стыда, хотелось вскочить и броситься перед ним на колени… Но, всё-таки, скомпилировав свои последние здравые мысли, я просто встал и изобразил пусть не особо изящный, но всё же глубокий поклон, чем вызвал недоумение Мастера и волну негодования среди гостей.

Не обращая внимания на экзальтированных аристократов и прочих гостей «с приветом», синьор Фаринелли прошествовал в гримёрную комнату, где планировал, вероятно, загримироваться к предстоящему действу.

Послышались аплодисменты, и на сцену вышел величайший певец всех времён и народов, великолепный Фаринелли. О, только бы сейчас не помереть от восторга! Только бы не лишиться чувств, разума и всех знаний вместе взятых!

Фаринелли, король музыки, повелитель оперы, начал петь. И это поистине было фантастически невероятно. Пожалуй, я никогда не смогу описать того чувства, которое возникло при прослушивании этого нереального голоса. Он пел арию, сочинённую своим братом, которую я имел счастье знать наизусть и слышал в различном исполнении. Но только сейчас я услышал её в том виде, в котором она должна была звучать.

— Son qual na-a-a-ave! Son qual nave ch’aggitata!

Da più scogli in mezzo all’onde

Si confonde! Si confonde! E spaventa-a-a-a-a-ata

Va solcando in alto mar!..

Он пел, что подобен кораблю. Но при первых же нотах я почувствовал, что тоже подобен кораблю, только космическому, который преодолел гравитацию и вышел в космос. Я тоже вышел на орбиту, да, мой Мастер! Мой корабль — в твоих руках, о капитан!