Она подумала, вот ей уже восемнадцать, а ничего не изменилось. До сих пор неопределенность и тоска перед будущим. На что ей, спрашивается, надеяться? Какие такие таланты внезапно откроются?

Сердце по ночам заходится. В институт не поступила, ни к какому делу стремления нет. Книги? Да, книги, конечно, Наташа читала. Но, допустим, отними кто-нибудь у нее книгу, которую она не дочитала, дай взамен новую, Наташа так же спокойно примется за нее, забыв про прежнюю. Это Бен-Саула читает ночи напролет, она человек увлеченный. А разве можно считать увлечением смехотворную помощь, которую оказывает Наташа Бен-Сауле в ее дизайнерском искусстве? Она ведь иногда даже толком не понимает, что, собственно, собирается создать Бен-Саула? Взять хотя бы последнюю ее работу, когда она попросила помочь Наташу разрезать полосками какую-то железку и жуткую валяную, ну точно вчера состриженную с вонючего козла, шерсть. И еще натолочь в ступе киновари. Разве могла Наташа себе представить, что это будет ковер, который Бен-Саула каким-то чудом ухитрится сдать в магазин Художественного фонда и там его оценят в четыреста рублей! Да сыщется ли идиот, который выложит за этот железно-козлино-красный ковер четыреста рублей?

Однажды ночью, помнится, когда Бен-Саула за широченным столом рисовала при свете длинной, как шея гуся, вылезающей из стены лампы эскизы и попыхивала «Беломором», в двадцатый, наверное, на дню раз пробуждая загадочную генетическую память о великих деяниях племени магов, Наташа поведала ей об этом своем удручающем отсутствии интереса ко многим сферам приложения человеческих сил. «О чем ни подумаю… ну, чем бы мне, например, хотелось заняться, все не мое! Представляешь, ничего не нравится. Не хочется. Даже не знаю…» — «Что ж, — склонив голову, Бен-Саула положила на бумагу размашистый штрих, — у тебя, вероятно, другая планида». — «Как это другая? Почему другая?» — не поняла Наташа, но в душе все сладко замерло: сейчас умная Бен-Саула объяснит. «Другая, чем у большинства людей, — повторила Бен-Саула. — Не всем же куда-то двигаться. Кому-то надо стоять на месте. Как зеркалам. Чтобы другие в них смотрелись. Но в любом случае таких, как ты, мало. Верь мне, это счастливые люди. Они свободны, как никто на свете. Их можно разбить, но нельзя заставить врать — показывать то, чего нет». — «Счастливые? — изумилась Наташа. — Это я-то, по-твоему, счастливая? Да что ты такое говоришь, Саула? Мне девятнадцать лет, а я полнейшее ничтожество, не знаю, где завтра окажусь, а ты говоришь, счастливая. Ты издеваешься, Саула?» — «Нет, — покачала головой Бен-Саула, — но сейчас тебе этого не понять».

…Наташа словно проснулась и с удивлением опять увидела парк, шумящий фонтан, плавающую в воздухе радужную пыль, Бен-Саулу и Лахутину. Парни уже сидели рядом с ними на скамейке. Но их было трое, один оказался непарным скворцом, с чем, естественно, мириться не желал, а потому с надеждой смотрел на Наташу и с неприязнью на Петра Петровича. Этот двухметрового роста скворец подавал Наташе знаки, мол, если тебе надоел привязчивый тип, только махни ручкой, и я сделаю так, что он немедленно оставит тебя в покое.

Петр Петрович стоял к фонтану спиной и, конечно, ничего не видел. До рассеянного внимания Наташи донеслись его слова: «Давайте встретимся завтра…»

— Что-что? — переспросила она, изумляясь, что все еще стоит здесь, ведет бессмысленные разговоры.

— Я говорю, если сегодня у вас нет времени, давайте встретимся завтра, я на машине, могу подъехать куда угодно, а потом отвезти вас.

— На машине? — с недавних пор слово «машина» вызывало у Наташи отчаянье. — Надеюсь, у вас не «Жигули»?

— Да, шестая модель, — растерянно подтвердил Петр Петрович, — но, право, не понимаю, почему это вам так неприятно.

— Но не зеленого же она у вас цвета? — крикнула Наташа и чуть было не схватила Петра Петровича за пиджак.

— Нет, белая, но объясните мне…

В этот момент чья-то могучая тень закрыла солнце. Это был двухметровый в синем свитере. Улыбался он как-то блудливо, и вообще угадывалось в его повадках что-то лисье, что совершенно не вязалось с его огромным ростом и силищей. Это-то лисье: как неслышно парень подкрался, как, видимо, подслушал, о чем разговор, как хитренько склонил голову, как, наконец, ухмыльнулся и подмигнул ей, будто они давние знакомые, — и не понравилось Наташе. Издали парень казался более привлекательным.

— Мне кажется, вы не очень-то вежливо разговариваете с девушкой, — заявил он Петру Петровичу, — и если она сейчас подтвердит мое предположение, нам с вами придется отойти вон туда, — парень кивнул в сторону пустынного угла парка, где в тени обшарпанных беседок валялись пустые бутылки, скомканные газеты. — Заранее могу сказать, вряд ли эта прогулка доставит вам удовольствие, — зачем-то он повертел двумя пальцами пуговицу на пиджаке Петра Петровича. — Так что чеши отсюда, дядя!

— Я отойду с тобой куда угодно, идиот, как только закончу разговор, — Петр Петрович даже не посмотрел на парня.

«Странно, — подумала Наташа, — он, наверное, думает, им предстоит приятная беседа о Древнем Риме…»

— Тебя никто не звал, — сказала парню. — Иди откуда пришел!

Пожав плечами, парень вернулся на скамейку.

— Уважаемый Петр Петрович! — разом решила покончить со всеми Наташа. — Ни сегодня, ни завтра, вообще никогда, понимаете, никогда, ни при каких обстоятельствах я с вами не встречусь!

Некоторое время Петр Петрович молчал, уставясь в пустынный угол парка, куда минуту назад звал его парень. Но созерцание обшарпанных беседок и пустых бутылок навело его на странные мысли.

— В весеннем воздухе есть удивительная ясность, — задумчиво произнес он, — как будто он только что родился, материализовался из первозданного хаоса, этот воздух. Его чистота лишь подчеркивает несовершенство творений рук человеческих, например этих гадких беседок. Да и, пожалуй, несовершенство всего нашего человеческого мира. Беседки обречены разваливаться, а воздух каждую весну становится молодым и чистым. Наверное, — невесело улыбнулся Петр Петрович, — с возрастом человек не становится умнее, раз пытается удержать то, что нельзя удержать — весенний воздух, вместо того чтобы тихо сидеть в беседке.

— О чем вы?

— Жаль, — сказал Петр Петрович, — мне очень грустно от ваших слов, но все равно спасибо вам за эти несколько минут, верите ли, разговаривая с вами, я почти что растворился в воздухе. Спасибо, что вы меня выслушали, что вы… Да просто, что вы пришли сегодня в парк и я вас увидел, что вы есть на белом свете. Я вас никогда не забуду, — стремительно поймав ее ладонь в свою, Петр Петрович запечатлел на ней легкий, как прикосновение падающего осеннего листа, поцелуй. — Так что же, будем прощаться?

«Вот как, — с удивлением смотрела Наташа на Петра Петровича. — Он, выходит, благородная птица, а я мещанка, серятина, тупица. Этакого неземного изобразил… Петрарку. Тот, кажется, безумно любил и не ждал взаимности. Не я, получается, его наказываю, а он меня… Что он там плел про весенний воздух, про какие-то беседки? Нет, погоди!» — внезапная ярость охватила Наташу, но мысли тем не менее работали четко.

— Петр Петрович! — звенящим от бешенства голосом сказала Наташа. — Вы действительно хотите завтра со мной встретиться?

— Минуту назад я умолял вас об этом.

— И сейчас настаиваете, не так ли?

— К сожалению, — улыбнулся Петр Петрович, — одной моей настойчивости здесь мало…

— Так вот, Петр Петрович, — голос Наташи по-прежнему звенел. — Немедленно, сейчас же полезайте в фонтан, перейдите его вброд, и тогда завтра же… в это же самое время мы здесь встретимся! Вы поняли меня, Петр Петрович?

Петр Петрович улыбнулся так нежно, что Наташе сделалось не по себе. «Вдруг шизофреник, юродивый? — мелькнула мысль. — Чего он, дурья башка, улыбается?»

— Всего-то? — произнес между тем Петр Петрович. — Всего-то вы требуете от меня такой чепухи, когда за счастье встретиться с вами я готов отдать все!

И прежде чем Наташа смогла осмыслить его слова, он легко перемахнул через невысокий каменный парапетик и побрел прямо под струи, под колеблющуюся над ними радугу.