— Я опущу предысторию, — занервничал Петр Петрович, — вам ведь совершенно неинтересно, кто я, где родился-крестился, ну и так далее. Я попытаюсь донести до вас суть, хотя, повторяю, вы вряд ли меня поймете. Я, видите ли, иногда гуляю по этому парку, здесь недалеко мой институт, я, если вам интересно, занимаюсь древней историей, в частности историей Древнего Рима, если еще точнее, историческим периодом от битвы при Пидне до смерти Суллы. Тут, надеюсь, я сумею удовлетворить ваше любопытство к Древнему Риму, если таковое у вас когда-нибудь возникнет. Но, еще раз повторяю, дело не в этом. Совсем недавно, несколько минут назад, я вошел в парк и заметил странные превращения. Начиная хотя бы с воздуха, вы же сами видите, вы не можете этого не видеть, — он вдруг сделался абсолютно прозрачным! А этот фонтан, превратившийся в радугу? Ну, с этим внезапным обострением чувств я бы еще как-нибудь примирился. Знаете, все ведь можно объяснить, допустим какой-нибудь там скачок, когда критическая масса виденного внезапно взрывается и содействует началу качественно нового восприятия, или теория катастроф, применительно к отдельной человеческой душе, кто знает, вдруг в эти секунды произошла во мне какая-то катастрофа, о которой разумнее было бы судить психиатрам, и я вышел из нее обновленным? Несколько мгновений я колебался, не повернуть ли назад? Но тут я увидел вас и двух ваших подруг. Вы стояли у фонтана и смотрели по сторонам с таким бесстрашием, смеялись так заразительно, а главное, свободно, вольно, что я вспомнил Тита Ливия, он написал про одних римских деятелей, что они что-то там учинили с весельем и отвагой победителей. Так вот, и вы вели себя у фонтана с весельем и отвагой победителей! Этот мир, который мне внезапно открылся: прозрачный воздух, чистый ветер, фонтанная радуга, наконец, черт побери, свобода! — он принадлежал вам. Вам, а я лишь трусливо стоял на пороге, подсматривал в замочную скважину… Я видел ваши развевающиеся волосы, блестящие глаза, наконец, ваши лица, одухотворенные, как бы это сказать… одухотворенные достоинством, да! Я вдруг понял, что никогда в жизни не был молодым, потому что никогда, ни на секунду не чувствовал себя свободным. Я словно катился по гладким смазанным рельсам и единственное, чего достиг, так это бессмысленной безмятежности. Я достиг ее в борьбе с измучившими меня историческими знаниями, которые упорно вынуждали соотносить собственную личность, собственные мысли и поступки с деяниями древних. Я стал искать в исторических событиях ничтожности, суетности. И я находил в избытке! Великими римлянами зачастую двигали ничтожные, мелкие страсти. Я доказал это, написал статьи о послегракховской реставрации, о политических взаимоотношениях Главции, Сатурнина и Мария, но… я сам-то при этом, моя-то жизнь, разве они изменились от этого к лучшему, высокому? Я решил, лишь безмятежность, стабильность принесут мне покой. Мой быт, работа, наконец, отношения в семье — все это годами не знало изменений, мне казалось, я так и доживу свой век, какого же черта, ведь это счастье, вы, вероятно, помните, многие литературные герои мечтали о подобном, но… увидев вас, я понял: судьба даровала мне последний шанс. Я решил, что должен во что бы то ни стало подойти к вам, именно к вам! Я прочитал в ваших глазах: вы единственная, кто может отнестись ко мне с искренним сочувствием. Решил познакомиться с вами, потому что больше шансов прорвать серую пелену, пробиться в живой, бушующий мир, который вы для меня олицетворяете, у меня не будет! Я колебался, наверное, целую минуту. Ни разу в жизни я не знакомился с женщинами, а уж тем более с девушками, такими, как вы, которые настолько моложе меня, прямо так, на улице. Но существует некая абстрактная память о красоте, так сказать, обобщенный ее образ, что-то такое сродни условному рефлексу, только, естественно, применительно к человеческой душе. Так вот, я увидел вас, и в голове у меня вспыхнуло: красота! А когда это происходит, я почему-то вспоминаю, ну, может быть, это глупо, даже в какой-то степени непатриотично, но я почему-то всегда вспоминаю Босфор, каким увидел его двадцать лет назад на рассвете, когда возвращался на корабле из Греции. Я не буду описывать вам сиреневую дымку, золотящиеся купола, белые свечи минаретов, не буду, это неинтересно, и здесь я не оригинален, но тем не менее, увидев вас, я вспомнил… И я как-то сразу поверил вам, ведь красота не может… нет, не обмануть, «обмануть» — слишком ничтожное слово, но… предать? Ведь не может? Боже мой! — спохватился Петр Петрович, заметив, что лицо у Наташи посуровело. — Успокойтесь, пожалуйста. Я ставлю вопрос чисто теоретически, к вам, естественно, все это не имеет ни малейшего отношения.

— Может! — Наташе показалось, она только подумала, но, оказывается, произнесла вслух. — Хотя и не должна.

— Спасибо, — задумчиво ответил Петр Петрович, — я почему-то был уверен, что вы ответите именно так. Спасибо вам, потому что я попробовал, ну, насколько у меня хватило воображения, представить себя на вашем месте и понял, что не заслуживаю, вообще не заслуживаю ответа. Извините, я веду себя как дешевый провинциальный ухажер, но, верьте мне, я действительно никогда вот так ни с кем не знакомился. И даже сейчас ни на что не надеюсь.

— Почему же? — холодно улыбнулась Наташа. — Раз все это мне выложили, значит, на что-то надеетесь, а?

Петр Петрович стоял, опустив голову, как бы собираясь с мыслями.

Наташа подумала, что ошиблась, ни на что он не надеется, предел мечтаний для него именно высказаться. Иначе бы что-нибудь заготовил впрок. И сейчас, высказавшись, он, должно быть, испытывает не раздвоение даже, а растроение. С одной стороны — неизбежную опустошенность. С другой — судорожную освобожденность, невысказанное больше его не угнетает. С третьей — растерянность, что же такое сделать, как удержать Наташу?

В Наташе шевельнулось что-то похожее на зависть к легкости, с какой Петр Петрович снял со своей души тяжесть, мгновенную тяжесть, отметила про себя Наташа, он же сказал, что все началось, когда он вошел в парк, то есть от силы пятнадцать минут назад. «А я, — вспомнила Наташа, — тогда… после столба, когда отец и мать обалдевшими глазами смотрели, как я с разбитой мордой выползаю из машины, а потом несусь куда-то под дождем, ведь я с тех пор так и не высказалась! И моя освобожденность иного, совершенно иного, нежели у него, рода! Теленок! Кролик! Что он, собственно говоря, возомнил? Что стоит наговорить первой встречной разных глупостей — подумаешь, Древний Рим! я тоже знаю, там был этот, как его… Гай Юлий Цезарь, который делал сразу сто дел, — и она побежит за ним на задних лапках! Нет, старичок, погоди!» — странные мстительные мысли явились Наташе. Сравнение с проливом Босфор ее нисколько не взволновало. Конечно же она его никогда не видела. Босфор ассоциировался у нее с Дарданеллами, а оба эти пролива воспринимались исключительно как географические категории. Это потом Наташа приохотилась слушать Петра Петровича, это потом его слова и образы стали чем-то вроде зеркала, куда она смотрелась, забывая даже про красоту и свободу. Все это потом. А тогда Наташа оглянулась и увидела, что Бен-Саула и Лахутина сидят невдалеке на скамейке, а какие-то молодые люди уже заинтересованно прохаживаются перед ними, мерзко поскрипывая по песку подошвами. «Какое постылое однообразие! — подумала Наташа. — Ну ладно, они хоть молодые, а вон тот, в синем свитере… двухметрового роста, он довольно симпатичный, в принципе он может позволить себе знакомиться с девушками в парке, но старикашка! До чего же он обнаглел!»

Петр Петрович по-прежнему молчал. Наташа тоже молчала. Нет, отнюдь не робость ее одолела. Робость скорее одолела Петра Петровича. Странную смутную тоску неожиданно почувствовала Наташа перед… Раньше она не могла точно сформулировать, перед чем именно, теперь смогла: перед жизнью вообще, перед собственным будущим. Чувство это Наташа частенько испытывала в школе, когда добросовестно сидела на всех уроках, но ни один предмет не был ей интересен. Кто-то щелкал, как орешки, задачки, причем способами, которых на уроках не объясняли, какими-то из высшей математики, интегральными способами. Кто-то, захлебываясь, повествовал об Отечественной войне с Наполеоном, уверенно входя в совершенно недоступные для Наташи подробности: чем, например, вооружение драгуна отличалось от вооружения улана? Наташа же не могла проникнуться интересом ни к чему! И дома родители в редкие дни перемирий (это, пожалуй, единственное, в чем у них не было разногласий) дружно восклицали: «Как же так? У тебя только четверки и тройки. Ни одной пятерки. Неужели тебя не тянет ни к какому предмету? Ну, хотя бы училась тогда домашнему хозяйству, что ли? Конструировала бы что-нибудь?» Но и домашнее хозяйство не привлекало Наташу, не говоря уже о каком-то мифическом конструировании.