Глупо было погибать от руки нервного малого. Наверняка он и выстрелить-то как полагается не сумеет. Или продырявит дробью легкие, или изрешетит живот, и ему придется умирать в мучениях. Даже сейчас, на пороге смерти, он не мог не презирать этих людишек.

Дверь сарая скрипнула, чуть приоткрылась. На захламленный пол легла сломанная полоска лунного света. Неужто малый решил не ждать до рассвета? Но он прогнал эту мысль: что-что, а слово свое они держат. Сказал, на рассвете, значит, на рассвете!

На пороге стояла девушка в белом платье. Да, это была она — лесная девушка с льняными волосами, наивными голубыми глазами и крепким телом. Это ее он сегодня подвозил на машине, ей предложил руку и сердце, к ней так неудачно пытался забраться на сеновал. Это за нее столь жестоко собирался отомстить ему странный малый, назвавшийся ее женихом. А он между тем ни тогда — пятьдесят лет назад, ни сейчас не сделал девушке ничего худого.

Она стояла на пороге, приложив палец к губам.

— Ты кто? — шепотом поинтересовался он.

— Я? — переспросила она. — Я — та, которую ты предал и саму же всенародно объявил предательницей. Кого ты бил острогой между глаз, душил вязким неводом, гноил в корзинной ловушке.

— Ты сгущаешь краски, — возразил он, — насколько я могу судить, ты — живая, юная и… очень даже привлекательная…

— Это потому, что я не в твоей власти. К счастью.

— А в чьей? — усмехнулся он.

— Оставим это. Тебе лучше не думать об этом.

— Почему?

Она не ответила.

— Этот малый назвался твоим женихом…

— Тише, он может услышать.

— Неужели ты, побеждающая в итоге, расставляющая все по своим местам, посмертно возвеличивающая и посмертно же вгоняющая в ничтожество, не могла найти жениха поприличнее? Я хоть и стар, но я… еще могу сделать тебя счастливой.

— Мне кажется, у нас разные представления о том, что прилично, а что ничтожно. — Она смотрела на него не то чтобы с жалостью, но с каким-то равнодушным спокойствием. Так врач в тюремном госпитале оказывает помощь раненому убийце.

— Зачем же ты пришла ко мне? Меня поздно перевоспитывать.

— Чтобы вывести тебя. Он не знает, что я открыла дверь. Идем, я отведу тебя к машине.

— Ты хочешь меня спасти? Но… почему?

— Таково мое ремесло: спасать всех, даже тех, кого лучше не спасать. Твое ремесло — отнимать надежду, мое — врачевать безнадежное.

— Да стоит ли врачевать безнадежное?

— Мое ремесло — обманываться и верить, опять обманываться и опять верить.

— Во что верить?

— Ну хотя бы в тебя. Ведь ты до сих пор любишь и жалеешь свою маму.

— Маму? Но ведь это так… мало…

— Надежда, как и любовь, возникает из малого, из ничего.

Дрожащей хитиновой рукой он погладил ее по лицу. Она не отстранилась. Вновь, как тогда на лестнице, его охватила страсть, хоть при нынешних обстоятельствах это было противоестественно.

— Мое предложение остается в силе, — пробормотал он. — Мне недолго осталось жить, ты останешься богатой молодой вдовой… Я хочу расплатиться с тобой за прапорщика, хоть он того и не стоит. Он был изначально жалок и слаб, разве можно любить того, кто жалок и слаб?

— Я никогда не останусь вдовой. Вечный вдовец — ты. Иди за мной, — она пошла по лунному лугу, он, спотыкаясь, бормоча какую-то чушь, потащился следом.

II

…Он проснулся от яркого солнечного света, от жужжания мухи, пытающейся вылететь сквозь ветровое стекло. Он довольно потянулся: проклятого одеяла не было, как, впрочем, не было сердца в его сухом, легком, как у птицы, теле. Рядом спала девушка-кондитер в белом платье. В ногах поблескивала пустая бутылка из-под вишневой наливки. Он открыл дверь, выбросил бутылку в траву. В машину ворвался ветер.

Он начал припоминать, что же, собственно, произошло вчера? Они сидели в машине, слушали музыку, кажется «Болеро» Равеля, потом какой-то эстрадный концерт. Пили прямо из горла сладенькую наливку, помнится, он еще шутил, что это любимый напиток кондитеров. Потом он как бы невзначай обнял девушку, и она его не оттолкнула. Или оттолкнула? Он не был уверен, что между ними что-то произошло, как, впрочем, не был уверен и в обратном. Как-то слишком быстро он потерял разум из-за этой наливки.

Девушка еще спала. Он выбрался из машины, побрел по некошеному лугу. Луг оказался не больше футбольного поля, в конце действительно был развалившийся сарай, скорее даже не сарай, а какой-то курятник. Внизу протекала речка.

Он умылся, вернулся к машине. Девушка уже проснулась и тоже успела где-то умыться. Она стояла возле машины — юная, свежая — без малейших признаков смущения на лице. «Ничего не было, — огорченно подумал он, — иначе она бы вела себя по-другому». Девушка попросила довезти ее до Медного. Там у подруги она будет дожидаться родителей.

Возле дома подруги они простились. Он оставил девушке адрес и телефон, просил звонить, заходить, когда она будет в Москве. Она спокойно кивала. Расставание получилось сдержанным.

Машина резво бежала по шоссе. Белое платье растаяло вдали. Он так глубоко задумался, что превысил скорость, и инспектор ГАИ с наслаждением оштрафовал его. Он вытащил из кармана бумажник и обнаружил, что вместо четырех новеньких двадцатипятирублевок осталось три. Стало быть… девушка-кондитер позаимствовала одну? Значит, было, было! Он вспомнил странный сон, привидевшийся ему этой ночью, и рассмеялся. Двадцать пять рублей — по такой цене нынче ходят странные сны. Он вдруг почувствовал себя необыкновенно сильным. «Мы еще поборемся, — подумал он, — посмотрим, кто кого. Мне поздно умирать. Я не чувствую сердце не потому, что готовлюсь к переходу в иной мир, а потому, что вечен. Не я перейду в другой мир, а мир давно перешел в меня, и сам сделался иным. Не я, а мир — вечный вдовец!»

Он вел машину с сомнительной легкостью гонщика. Вдруг почудилось, позади мелькнуло что-то белое. Он вытащил из бумажника новенькую двадцатипятирублевку и выбросил в окно. Встречный ветер радостно понес ее туда — в сторону мелькнувшего белого. «За все в жизни надо платить, — усмехнулся он, — за такую ночь не грешно заплатить дважды…» После чего стал думать о делах. Он уже забыл про странный сон, про девушку в белом платье. Так, расплатившись с долгами, человек немедленно забывает о них.

СЕСТРА ЗЕРКАЛА

Местом окончательного объяснения был назначен парк. Со стороны озера наплывала вечерняя прохлада, даже что-то похожее на туман — белое, мучнистое — зарождалось и вставало над озером, однако скамейка, на которой Наташа поджидала Петра Петровича, была теплой. От солнца к этому времени в небе осталась лишь малиновая полоса, непонятным образом расположившаяся перпендикулярно к земле и напоминающая поэтому узкую высокую дверь. Туда, в эту-то дверь, и протискивалось с величайшим трудом солнце.

Как и всегда в ответственнейшие моменты жизни, Наташа думала не о том, что должно было вскоре произойти, а о чем-то совершенно произвольном, обнаруживающем весьма хрупкую, если не сказать условную, связь с действительностью. Она думала, что помимо скамеек тепло еще хорошо сохраняет вода, а самый ненадежный хранитель тепла, к сожалению, воздух. Наташа вспоминала, как совсем недавно купалась в другом — лесном — озере, где по берегам росли высокие сосны, и их отражения зеркально и ясно ложились на воду. Петр Петрович не купался, опасаясь застудить поясницу, — сидел на пеньке и покуривал, а Наташа резвилась в серебристой воде, словно русалка, ладонями разводила длинные отражения сосен, и не было сил покинуть теплую, шелковистую воду, выйти на холодный воздух, который, впрочем, до купания совершенно не казался таковым.

Нечто схожее Наташа испытывала и сейчас, сидя на теплой скамейке, а командой, что хватит нежиться, пора на холод, должно было стать появление Петра Петровича в начале аллеи, где в окружении кустов и цветов маячил на невысоком постаменте как-то уцелевший от прежних времен отвратительный цементный мальчишка в штанах до колен и с барабаном. Палочки, однако, мальчишке не удалось сберечь, и каждый раз, пробегая взглядом аллею, Наташа натыкалась на его нелепую фигуру с растопыренными руками, словно мальчишка изготовился кого-то ловить в кустах.