— Кто это был? Что это было? — испуганно спросила девушка.

Они вышли под фонарь. Щеки и губы девушки были заляпаны грязью. Но еще больше удивился он, придя домой. Его лицо было совершенно чистым.

…В институт с первого раза он не поступил. Настала пора идти в армию. Его призвали ранним летом, когда день отбирает у ночи призрачные предрассветные часы. На Речном вокзале, откуда их команду отправляли «Метеором» в Ярославль, в голове у него шумело прощальное шампанское, на душе камнем лежали горечь и неизвестность, неизбежные при всяком насильственном расставании с прежней милой жизнью. Из разговора двух прапорщиков, поминутно устраивавших им переклички, он уяснил, что «Метеор» будет только в три часа дня, то есть чуть ли не через одиннадцать часов. Оставив в зале ожидания рюкзак, поручив новому шапочному знакомцу гавкать за него «я!» на перекличках, он выскочил на улицу.

В модной носатой кепке, в телогрейке, в рваных джинсах, в стоптанных кирзачах, с карманами, полными табачного крошева, появился он в родном дворе. Ему оставалось миновать детскую площадку, войти в подъезд, подняться на третий этаж, позвонить в дверь, обнять девушку, которая откроет, — и в загс, во Дворец бракосочетаний — куда угодно, где расписывают! Он слышал, солдатам и матросам дают послабление, женят без испытательного срока. У них в запасе почти одиннадцать часов, неужели не успеют? Пусть даже не получится в загс, лишь бы только увидеть ее! Какая у нее бесконечно милая привычка мотать головой, дескать, не хочу целоваться, и при этом целоваться, целоваться бесконечно…

Проносясь мимо качелей, он услышал тихий смех. Смеялась качельная знакомая, которую он не видел давно и насчет которой уже сомневался: не снилась ли она? В белом плаще, с распущенными волосами, она казалась существом без возраста. Что ж, тем более ему не хотелось тратить на нее время, которого оставалось все меньше.

— Садись, — предложила она, — покачаемся, как раньше.

— Я спешу.

— Знаю, — засмеялась она, — но согласись, если девушка мотает головой, когда целуется, это еще не причина, чтобы нестись к ней в такую рань. Тем более, — взглянула на часы, — вы расстались не так уж давно.

— А вдруг я опять засну на качелях? — он мучительно вглядывался в ее бесцветные глаза.

— Загс ты не проспишь, обещаю.

Он вдруг догадался, почему столь неопределенны ее глаза, В них не билась ответная мысль. В них была пустая ледяная бесконечность, как если бы она все знала наперед и, следовательно, ни в чем не сомневалась.

Он опустился на качели. Нет, все-таки и она повзрослела. Раньше они сидели рядом свободно, теперь касались бедрами.

Качели взметнулись раз — он увидел окна первого этажа, спящего на разложенном диване худого старика с открытым, точно воронка, ртом, с острой седой бородой, нацеленной в потолок. Два — окна второго этажа, ребенка, безмятежно разметавшего ручонки по одеялу. Три — окна девушки, которая мотала головой, когда целовались, которую он хотел до отплытия «Метеора» в Ярославль сделать своей женой. Ее голова покоилась на одном конце подушки. На другом покоилась другая голова — его друга, который стрелял на проводах прощальной бутылкой шампанского, бережно и целомудренно поддерживал его рыдающую подругу за локоть, когда она, слепая от слез, тянула вслед ему, уходящему, руки.

…Ему довелось служить на одном из дальних островов. Зимой остров вмерзал в лед, как мамонт, письма добирались редко. Зато по весне их сразу приходило великое множество. Он нес вахту в котельной. Всю ночь бросал в пылающую печную пасть уголь, утром чистил печь, покрываясь белой, как иней, золой, сдавал вахту другому кочегару. Ему доставляло странное удовольствие сжигать письма девушки, не распечатывая. У него даже выработался своеобразный ритуал: он мотал головой, чмокал, как бы целуя воздух, а потом отправлял письмо в печь. Через полгода она перестала писать.

…Отслужив, он поступил в институт и теперь каждое утро весело пересчитывал ногами ступеньки, спеша на занятия. Он оценил моральные преимущества, которые дарует человеку хорошая физическая форма, и всячески старался ее поддерживать. Человек, сделавший утром зарядку, принявший холодный душ, несколько иначе смотрит на жизнь да и на себя самого, нежели человек, как коряга, всплывший из душных, смутных глубин позднего сна и вместо зарядки «взбодривший» себя чудовищной порцией кофе и полной неподвижностью. Вот почему он никогда не пользовался лифтом. «Ноги должны нести!» — считал он, и они уверенно несли его вниз по лестнице, но каждый раз замедляли бег на третьем этаже возле квартиры, где жила девушка, которую он когда-то целовал и которая так мило при этом мотала головой. Он с изумлением смотрел на дверь, точно хотел разгадать вечную загадку: почему в нее входят, кому не след входить, и почему, кому не след об этом знать, рано или поздно узнают? И еще он смотрел на плиточный пол перед дверью, словно хотел прочитать там ее следы, но никаких следов конечно же не было на сухом каменном полу. Впрочем, то были секундные заминки в сплошном движении, на которые не следовало обращать внимания.

Детскую площадку во дворе модернизировали, беседку выкрасили в ядовитый зеленый цвет. Однако старые качели уцелели. Иногда, пробуждаясь на рассвете, он как бы слышал дальнее их поскрипывание. Возникало глупейшее желание выйти во двор, но это было несерьезно, так же как высматривание несуществующих следов на сухом каменном полу.

Он встречался, точнее, с ним охотно встречались две девушки. Женитьба на первой сулила определенные выгоды. Вторая была с периферии, женитьба на ней не сулила ничего, кроме квартирного вопроса. Время шло, надо было определяться. Он был склонен сделать предложение девушке с периферии, так как, во-первых, одинаково относился к обеим невестам, во-вторых, не хотел, чтобы о нем заговорили как о карьеристе.

Под вечер он пришел объясниться к первой девушке. Дверь открыл отец. Некоторое время отец с изумлением рассматривал его, словно редчайший музейный экспонат, потом, не говоря ни слова, скрылся в комнатах. Ему было чихать на важного папашу, и он собирался немедленно заявить об этом девушке, однако, войдя к ней, устыдился своего нонконформистского порыва. В ее сухих красных глазах мертво стояла безнадежная покорность, равнодушие к собственной участи, как будто она была не сама себе хозяйка. Он понял: с одинаковым рабьим смирением она примет любое его решение. Видимо, это тоже любовь, подумал он, так же, как провожать любимого и тут же оставаться с его другом. Но первое все же предпочтительнее. Он ничего не сказал девушке, но не пошел и к другой, которая ждала его в общежитии.

Он пошел в парк в бездарную летнюю забегаловку возле колеса обозрения. Колесо растворилось в закате. Сначала он взял двести. Потом еще. Костяной, хрящеватый, пахнущий почему-то гуталином шашлык ему не понравился, и он сказал об этом официанту, который, вместо того чтобы извиниться и принести другую порцию, шепнул что-то двум небритым субъектам, похабно вытянувшим ноги за дальним столиком.

Они догнали его на пустынной аллее. Ситуация осложнялась тем, что он выпивал, следовательно, был не прав. Субъекты знали, что он не будет кричать, звать на помощь милицию. Он сразу же ударил первого, но неудачно. Субъект уклонился. Тогда он попробовал достать его ногой. Удалось. Но тут же другой страшно ударил его головой в живот, потом «распрямил» ударом в челюсть. Он уже чувствовал у себя на горле грязные пальцы. Другие пальцы нашаривали в его внутреннем кармане бумажник.

Впереди на аллее возник одинокий прохожий. «Ох, как он сейчас рванет отсюда, — думал он, корчась под ударами, — ох, какой отличный бег он сейчас продемонстрирует!» Однако прохожий повел себя странно. Незаметно подкравшись, он завинтил назад руку одному из субъектов, а когда другой в бешенстве обернулся, толкнул первого под удар. Первый упал сам, второго прохожий красиво приложил о дерево.

Он с трудом поднялся:

— Спасибо, друг, ты меня выручил, — протянул прохожему руку.