Отец достал из пакета шоколадную конфету, протянул девчонке. Она, не поблагодарив, развернула, спрятала обертку, а конфету бросила под ноги в песок. Он хотел немедленно дать ей по шее, но отец не позволил.

— Почему она бросила конфету? — спросил он, когда они входили в подъезд.

— Видишь ли, — ответил отец, — она хоть и маленькая, но женщина, а все, что делают женщины, непредсказуемо.

— Просто она впечатлительная девочка, — добавила мать, — у нее такие странные глаза…

Дома вышла вся соль. В магазине купили конфеты, а про соль забыли. Он побежал в магазин, потому что суп требовалось посолить. На обратном пути остановился возле качелей. Конфета лежала на песке.

— Зачем ты это сделала?

Некоторое время слышался только раздраженный скрип качелей.

— Не люблю лгунов!

— Каких лгунов?

— В деревнях под Тотьмой никто давно не ходит в красных сарафанах! Туда хлеб привозят только раз в неделю! Твой отец не ездил ни в какую командировку, я его видела в городе.

— Где же он был?

Девочка презрительно пожала плечами.

— Ты! — бросился он к ней. — Если ты еще… Если ты еще хоть раз…

Она ловко спрыгнула с качелей, показала язык и убежала.

В том возрасте он легко забывал про все, о чем не хотел думать. До вечера играл с приятелями в футбол. Всем известно: для настоящих футболистов время останавливается. Но объективно оно все же движется. Для тех же, кто ждет футболистов дома к ужину, движется прямо-таки мучительно. Мать заявила, что он ведет себя совершенно возмутительно. Отец вдруг округлил глаза и отвесил ему подзатыльник. Если он чего в жизни и не переносил, так это унижений. Тем более от отца, который много и умно рассуждал о фольклоре, в кухне же второй год не мог повесить полку.

— Ты! — крикнул он. — В Тотьме, да? В красных сарафанах? Да ты там не был! Ты никуда не уезжал! И чтобы больше никогда ко мне не прикасался!

Отец мрачно отстегнул от джинсов подтяжки, но мать увела его в другую комнату.

…Ночью он проснулся от лунного света. Мать раскладывала в углу визжащую раскладушку.

— Мам, — сонно пробормотал он, — мы летим на каникулы в Херсон?

— Нет, — твердо ответила мать, — мы никуда не летим.

— И хорошо, — пробормотал он, — мы вчера проиграли, значит, успеем отыграться…

Отца не было дома несколько дней. Появился он внезапно — трясущийся, с выпученными глазами.

— Вот! — ухватил мать за руку. — Вот. Да, я не был в Тотьме, но это было в первый и последний раз, клянусь! И все равно, это лучше, чем смерть, да!

Автобус, на котором они должны были ехать в аэропорт, оказывается, столкнулся на шоссе с грузовиком.

…А через пару лет во дворе появился Димыч. Димыч ходил в черных, пузырящихся на коленях вельветовых штанах и в красных отечественных кедах. В руках он частенько держал магнитофон, изрыгающий смутную, невнятную музыку. Димыч был старше их, но не сильнее. Должно быть, плохо питался, курил с колыбели. Однако он знал, чего хотел, и был чудовищно упрям. Когда они играли на асфальтовой площадке в футбол, Димыч стоял снаружи, расплющив физиономию о железную сетку ограды. Он был похож на овцу, когда она отрывает морду от жвачки, чтобы произнести торжествующее: «Бэ-э-э!» На лице у Димыча от соприкосновения с сеткой оставался красный перекрестный след. Красноречивее продемонстрировать стремление к решетке невозможно, но существует некое необъяснимое обаяние решетки для отроков, не нюхавших ее. Димыч подчинил двор. Теперь они не играли в футбол. В магнитофоне Димыча дребезжали блатные песни. По вечерам они сидели в беседке. Бутылка портвейна или вермута гуляла по кругу. Выпивка делала их сильнее и смелее. Не страшно было бить морды цветущим взрослым мужчинам, которые, как объяснил Димыч, делятся на две категории: одни — сразу падают, другие — сразу бегут. Он учил, как ловчее зажимать в лифте девиц, пугать старух. Или, подпрыгнув в подъезде, снести ногой гудящий электрический счетчик — ишь, сволочь, чего-то еще там подсчитывает! Димыч как бы просеивал их сквозь незримое сито, пока наконец не запрыгали в сите самородки.

Димыч назначил сбор в половине пятого утра. Было лето. В синем предрассветном сумраке двор по-прежнему не ведал границ. Но уже иначе, чем в детстве. Тогда бесконечным казался мир. Нынче же бесконечной, точнее, непостижимой, казалась собственная жизнь. Никогда по своей воле не выходил он из дома так рано. Это потом главные события его жизни неизменно происходили на рассвете. Но, создавая людей, боги, как известно, позаботились, чтобы они не мучились прошлым, не знали будущего. В беседке тлели огоньки сигарет, точно летели сквозь судьбу трассирующие пули. Все были в сборе.

— Вперед! — скомандовал Димыч. — Дело чистое и верное.

Когда проходили мимо детской площадки, услышали скрип качелей. Девчонка раскачивалась смело, едва не делая «солнышко». Она была в белых тапочках и в каком-то нелепом балахоне с капюшоном.

— Иди сюда! — громко позвала она и вновь ему почему-то подумалось о трубе. — Давненько не виделись, покачайся со мной.

— Сейчас? — пробормотал он. — Вот прямо сейчас?

Все в изумлении уставились на девчонку.

— Я его люблю, — безмятежно объяснила девчонка, — и хочу с ним покачаться на качелях. В этом ведь нет преступления, верно? Вы, ребята, идите.

На ватных ногах он приблизился к качелям, плюхнулся на деревянную дощечку.

— Сейчас посмотришь, как я умею! — волосы девчонки коснулись его лица. Перед глазами заблистали крошечные молнии, он чуть не захлебнулся свежим грозовым воздухом.

Качели взлетели вверх. В человеческом теле не могло быть силы для подобной раскачки, должно быть, девчонка знала какой-то секрет. Сначала площадка, потом дом, потом сама земля остались внизу. До сих пор ему казалось: заснуть на качелях невозможно, но, видимо, это случилось. Когда он проснулся, светило солнце, орали воробьи, к метро бежали ранние пассажиры. Ни Димыча с друзьями, ни девчонки не было. Может, и они приснились?

Вечером к нему пришел следователь. Оказывается, Димыч с ребятами влезли в пустую квартиру на первом этаже. Дежурный милиционер засек их, вызвал по рации машину, всех тут же забрали. В квартире жил отставной капитан второго ранга, который уехал на дачу. Там не было ничего ценного, кроме пары морских кортиков. Следователь допытывался, знал ли он, куда собирался вести их Димыч, и если знал, пытался ли предотвратить преступление, сообщить куда следует? Он отвечал, что ничего не знал, думал, может, погулять по рассветному городу, может, поедут на пляж?

Потом был суд. Димыч исчез со двора. Теперь они опять вольно играли в футбол, и никто не расплющивал о сетку тупую овечью физиономию. Если они выпивали, то уже не в заплеванной беседке и не портвейн с вермутом, а кое-что подороже и не в сугубо мужской компании под рев Димычева магнитофона, а под хорошую музыку и с девушками.

Теперь, проходя мимо детской площадки, он не смотрел на качели. Появилась девушка, которую он целовал в подъезде. После каждого поцелуя она испуганно мотала головой, но сути дела это не меняло.

Однажды, после двухсерийного фильма, они случайно оказались на детской площадке, и он целовал девушку там. В темноте было не разглядеть, мотает она головой или нет. Обычно он пытался давать волю рукам, но девушка с не меньшей настойчивостью тому препятствовала. На детской площадке она вдруг утратила волю и желание сопротивляться. Он растерялся и испугался. Заспешил, засуетился, увлекая ее в глубинную беседку, но странное чувство, что кто-то на них смотрит, заставило обернуться. Так и есть. Скрипели качели. Девушка тоже обернулась, оттолкнула его. Момент был безнадежно и бездарно упущен. Кто-то резко спрыгнул с качелей, пролетел, судя по свисту, порядочное расстояние, приземлился точно в лужу, возле которой они стояли. Взорвался фонтан грязных брызг. Он первым открыл глаза и увидел белое от гнева лицо своей дальней качельной знакомой. На секунду стало светло, словно вспыхнула молния. Потом во тьме раздался странный шорох. Ветер рванулся было, но тут же стих.