— Мы должны исполнительски старательно сотрудничать. Это реальная правда. Ты рад или сомневаешься?

— Как же не рад, друже… Очень обрадован. Все положение нынешнее меняет.

— Надежно меняет, друже Зубр, потому тебя прежде всего и хотел видеть. — Хмурый, морща узкий лоб, уставился на собеседника, будто что-то припоминая, и перешел к другому: — Литературу получи, размножь у себя, всем раздай. Напоминать надо, твердить, а кому и вдалбливать цель нашу… Она требует жертв и крови. Ежедневно! Каждый день, Зубр! Каждый, без исключения. Иначе погибнем и ничья помощь не выручит.

Зубр промолчал.

— Карта с собой?.. Помечай пункты для связи, явок с моими людьми без промежуточных точек. До июля по два донесения в месяц по прежней форме, запиши: пятого и двадцатого. А указаний-инструкций с верхов я целиком еще не получил. Жду.

19

Отправив банду неугомонного Кушака по намеченному маршруту, Отец Хрисанф захотел накоротке поговорить с Цыганом. Он новел разговор о происшествии в селе Бабаево.

— Я не собирался убивать «ястребка», зачем было усложнять мое положение и передвижение, когда мне к своим, к вам выход обеспечить требовалось! А я чуть не угодил в тюрьму.

Затопорщились седоватые усы Хрисанфа при слове «тюрьма». Он потер шею, будто освободился от чего-то, и заговорил быстро, с елейным напевом:

— Не заблуждайся, сын мой, свобода духа и плоти, вскормленная в нас предками, дедами и отцами, святая святых нашего земного бытия, и не грех нам вынужденно отстаивать свое право гордыней насилия противу закабаления рода нашего безверной силой. Твой осудительный поступок в селе Бабаево не в укор, потому как нет в нем мирского укрощения мелкого самолюбия. В народе тебя могут осудить, наши восхвалят, ибо ты поднял руку на блюстителя антихристовой власти. Бог простит тебе святое прегрешение.

— Тем и довольствуюсь и смиряюсь, — постарался в лад ответить Сухарь.

— Вот и хорошо. Ты в церковь ходишь? Душу кропишь святым словом?

— Я за проволокой сидел, церковь-то в Бабаеве вроде как сызнова увидел, но на паперть не поднимался. Не успел.

— Все мы не успеваем. — Голос Хрисанфа стал вдруг скрипучим, будто у него что-то надломилось в горле. — Значит, отца Иннокентия не видел. А что говорят о нем миряне?

— Разговора не заходило, будто и нет такого.

— Есть такой… еще ка-кой! На выборы советские паству крестом осеняет, нечестивец, большевицкий подпевала. Ты слышал похожее когда-нибудь? Так он к ихней власти свой лик и тянет. Еще с до войны. Ты как думаешь, среди священников партийцы водятся? Говорят, Иннокентий под рубахой красну книжку носит.

— Да что вы, откуда? Может ли церковник в ихней партии быть?

— Все может, бог грехи отпустит. Не такие покаяния прощал… А кто у тебя из родичей в Бабаеве?

— Тетка с дядей.

— Фамилия?

— Мохнарыло.

— Дядько работает?

— Конюхом.

— А дружок твой?

— Готра Дмитрий? Кем он работает, не знаю, некогда было спрашивать.

— С Парамоном не встречался? Самогонки у него богато, нехристя.

— Видел, заходил к нему со своим дядькой, кто-то там приехал, а мне ни к чему на людях отираться, я ускользнул… Потом эта канитель с «ястребком», до стрельбы дошло.

— Ну ладно, храни тебя бог, — перекрестил Хрисанф Цыгана и отправился в путь.

Он не любил ходить с бандой. Очень шумно и больше опасности. Но держался всегда неподалеку от нее, чтобы в случае чего мог рассчитывать на ее помощь. Неотлучно с ним в пути всегда находился Федька Шуляк, который доводился Хрисанфу дальним родственником. Он был не только верным охранником, но и бессловесным исполнителем воли наставника и покровителя.

Сейчас Федор, как ищейка, шел вслед за бандой Кушака, сохраняя безопасный интервал на случай стычки основной группы.

Начало темнеть, и они торопились выйти из глухомани к ближней вырубке, откуда за ночь предстоит преодолеть напрямки последние километры. Ни за что бы не отправился Хрисанф в этакую даль, с ночным переходом и дневной отсидкой в лесу, если бы не желание встретиться со своим церковным недругом, завладевшим приходом в селе Бабаево и вытворяющим, по его мнению, такие несовместимые с саном священника деяния, за которые, счел Хрисанф, ему стоит спросить с Иннокентия за старые долги в разнопонимании роли и места служителя культа.

Нет, Хрисанф не претендовал на место батюшки Иннокентия в Бабаеве. Во-первых, он находился на нелегальном положении, а во-вторых, не был рукоположен в священники после окончания курсов при епископском соборе пять лет назад. Его выпустили дьяконом. Не забыть ему слов Иннокентия, рукоположенного в тот же день в священники с обозначенным приходом: «Не гневи бога, Хрисанф, не хули епископат, тебе по усердию и способностям учинили выпуск дьяком, потому как не молитвы освежали твой ум, а скрип новой сыромятной портупеи и националистический гимн, который ты одурело пел на заутренней вместо акафистов, осеняя себя за неимением креста пистолетом».

Хрисанф после этих слов чувствовал себя подавленным, он вспомнил, что готов был броситься на недавнего однокурсника по учебе, но вынужден был сдержать гордыню, потому что Иннокентий легко мог зашибить его, к тому же драка в соборе после благочинного рукоположения могла лишить бузотера и дьяконского минимума.

Дьяк Хрисанф нашел свое место в лесном благочинии, коверкал на свой лад молитвы, но находился на хорошем счету у бандитов, для которых крест без пистолета все равно что тост без выпивки.

Шла война, фронт отодвигался на запад, священники лесных благочиний с повышенным усердием метались с проповедями к вооруженной пастве, призывая не жалеть сил и жизни против советских партизан и живучего антихриста — Красной Армии.

Уцелевшие после войны и оставшиеся на Волыни священники пытались пристроиться как могли. Но пришлось отвечать за старые грехи, которые оказались тяжкими перед теми, кто боролся против гитлеровцев.

Хрисанф избрал себе новый псевдоним — Отец и из леса не вышел. Вот только когда он пожалел, что нерадиво учился на пасторских курсах, где, как смутно помнилось ему, рассказывали о беглопоповцах. Как бы ему теперь пригодились тонкости смутной веры, может быть, он бы приспособил себя к ней «вольноопределяющимся без духовной власти над собой». Ему так нравилось это «беглопоповец», что он вслух стал примерять новое звание, принимая его, так сказать, голышом и не давая себе отчета в истинности смысла. Он объяснил его расплывчатым умозаключением о том, что настало смутное время, когда расчленилась власть Владыки и только самые верные слуги его, к которым он причислял и себя, несут и хранят ее в себе до лучших грядущих времен.

Хитрого и лукавого пройдоху уличить в изобретательном вранье некому было, да и незачем, беглопоповец так беглопоповец, все оуновцы нынче находились в бегах, тем и живы, хотя к этому разряду священнослужителей относили тех, кто порвал с официальной церковью и примкнул к старообрядческой общине.

Хрисанф был ярый бандит с претензией на некоторую обособленную свою значимость, возвышающую его над другими. Он и псевдо выбрал себе Отец в расчете на определенный смысл в соседстве с именем Хрисанф.

И тут он прослышал о толковом, ладящем с властями отце Иннокентии. Поинтересовался Хрисанф, не однокурсник ли его этот Иннокентий, который, помнится, в немилость попал самому Поликарпу Сикорскому — организатору Украинской автокефальной (автономной) православной церкви, именуемой УАПЦ.

Не один Иннокентий был вышиблен тогда из епархии, благо остался жив, за признание московского патриархата, уводящего верующих от внедряемой Сикорским западной ориентации. Идейным наставником у отца Иннокентия оставался архиепископ Алексий Громадский, не изменивший православию, за что и был убит бандеровцами по прямому указанию Сикорского.

И вот отец Иннокентий всплыл на доходном приходе после изгнания фашистов и возвращения в западные области Украины Советской власти. В глазах Хрисанфа он стал предателем, которому за одно недавнее благословение паствы идти на большевистские выборы надо переставить глаза и вырвать поганый язык. Так выразился бывший дьяк.