Встречи, бурной словесной перепалки хотел Отец Хрисанф с Иннокентием и утоления какой-то давней обиды и сегодняшней слепой озлобленности, как будто тот виновен был в его преступной, ни к чему не пригодной, кроме насилия, жизни.

На другой день к вечеру Хрисанф первым пустил в Бабаево Федьку Шуляка с заданием собрать у дядьки Парамона кое-кого из селян, чтоб среди них обязательно находились конюх Мохнарыло и Митька Готра.

— Харчей надо раздобыть, день завтра долгий, — выдал свои мысли Кушак.

— В село не смей! — одернул Хрисанф. — Только бы и бегал. Накроют.

— На хутор пошлю, заказ мой был.

— К бабе тянет, а не харч, — не соглашался Хрисанф. — Дела сделаю, после полуночи можешь идти.

— Говорю, послать хочу, а сам тут… У этой Кули не разбежишься. Кто с ней якшается?

В ответ не услышал ни слова.

Темень нашла, все смазала, ничего не видно. Глухая ночь наступала.

— У Парамона сыновья живы? — раздался тихий скрипучий голос Хрисанфа.

— Не слышно о них, значит, живы, — отозвался Кушак.

— Дурак, живы, когда слышно… От тебя не будет ни звука дня три, мне уже сомнительно, принял бог твою душу или отказался. Не возьмет он, думаю.

— И хорошо бы, — понравилось Кушаку.

— Что хорошо? Собакам он бросит твое гнильцо. Только они жрать его не станут, — крякнул Хрисанф, подымаясь. — Ну, береги вас бог, чтоб меня заарестовать никто не мог. Малость погодя расставь посты у дома Парамона. Да хату не перепутай.

Решив, что все предусмотрено, Хрисанф ушел в темноту. Дорога ему была хорошо знакома — немного жил тут, и все его на селе знали, даже собака в будке признала бы, да глухой стала, на свое имя не откликается.

Как и договорились, Федор ждал его посреди дороги, у дома. Значит, ни засады, ни чужих у дядьки Парамона нет. Да и откуда, когда боевики к нему не заглядывают — два сына в лесу.

Отец Хрисанф пришел сюда, по его расчету, в последний раз, чтобы сотворить здесь такое свое памятное «пришествие», о котором в Бабаеве должны были надолго запомнить.

— Слава вам, дети Христовы! — степенно поднял руку Отец Хрисанф, переступив порог дома Парамона и ощутив прилив сил, верховодства и желания поучать. — Я просил позвать вас на выбор, чтобы вслушаться в предупреждающий глас для передачи ближнему и дальнему: всем, кто после наших остережений собирается идти в колхоз, мы поставим кандидатскую отметину на вечное жительство. Готра Дмитрий! Это ты будешь? Я так и решил. Что ты думаешь о колхозе? Поведешь туда жинку свою Наталью?

— Ничего я не думаю… А с жинкой нам и дома тепло.

— Хорошо, добрую кавычку тебе поставим. А ты что думаешь, Мохнарыло? Тебя, конюх, я признал сразу.

— А что я-то? Колхоз был, да распался, но я, конюх, остался. Создадут новый, я при старой должности на месте, будто не я в колхозе, а колхоз при мне.

— Разговорчивым стал, словоблуд. Обработал вас этот партиец, недосмотрели, проскочил он. Явится, однако.

— Пошто ты все с угрозой, Хрисанф? Или расстригли тебя? — подал голос из-за косяка старик Андрон. — Посуди сам. Власть Советская хлопочет, организует, о земле думает, о севе… А ты с архаровцами своими к нам за жратвой едешь, зимой, помню, двух кабанов увезли, магазин распотрошили…

— Ты что, старый хрыч, хулу возводишь смутную на нас?! — взвизгнул Хрисанф. — Да пусть покарает бог всякого, кто воспротивится благочестивым устремлениям братьев наших, в лишениях, не щадя жизни, поддерживающих веру нашу в справедливость господню!

Старик Андрон с чувством возразил:

— Не приемлю, Хрисанф, твоих смутных слов. Кого под божий крест берешь, на что благословляешь? Молиться за иродов, которые семью Курилло вырезали, дочь Бублы убили, самого ранили и хату спалили? Девок насилуете, парней уводите… На твоего Федьку Шуляка молиться, — разошелся дед, — который позади тебя смиренно утаился? Видал я его благочестие, когда окровавленным топором порешил жинку моего племяша Курилло. Он будет радеть за веру господню?

— Бог покарал отступников. Исполнителям воли божьей нет мирского суда.

Поднялся недовольный говор.

— Ты покажи прежде, с чем пришел, с крестом или с наганом! — предложил распаленный старик Андрон.

— Я тебе покажу! — пригрозил Хрисанф и заговорил о насилии властей, неудачно приведя пример воспротивившегося этому насилию вчерашнего солдата и племянника сельского конюха Антона Сухаря.

А ему в ответ:

— Хулиганов спокон века вязали. И верно, засадить надо было Антошку-бандита, правильно его забрали, да вислоухий «ястребок» Люлька башку ему подставил и чуть пулю не получил из своего же нагана.

Отец Хрисанф торопливо перекрестил присутствующих, по-церковному причитая:

— Вразуми, господи, рабов своих покорять плоть духу, земное — небесному, отведи смирение перед темной силой, благослови единую волю на родной земле. Аминь! — резко закончил он и ушел из хаты.

Следом выскочил Шуляк, рядом под руку встал.

— Отправь попозже старика Андрона к прародинам на вечный покой, — раздраженно распорядился Хрисанф. — Я за него помолюсь. Бог простит.

…Отец Иннокентий как будто расслышал эти слова, встретив после церковной службы своего давнего недоброжелателя Хрисанфа мягкоголосым вопросом:

— Усердно ли молишься за свои прегрешения, диакон Хрисанф?

Ух как резануло слух произнесенное по-церковному «диакон»! Отец Иннокентий не только напомнил ему старую, неутоленную обиду, но и нарочно, видать, подчеркнул малость значимости его, Хрисанфа, утратившего право на этот пустяковый в духовенстве чин.

Сдерживая себя, ответил с достоинством, учтиво:

— Мои радения во славу паствы нашей не есть грех, а самопожертвование.

— Не много ли берешь на свою душу, честолюбивый Хрисанф, или как там тебя величают в бандитском братстве? — остановился у аналоя отец Иннокентий, взяв молитвенник.

— Не оскорбление пришел я получить от тебя, служитель божий, — задрал кверху жиденькую бороденку Хрисанф, с обидой спрашивая: — С каких нор, разреши полюбопытствовать, верующая паства, которой я нес слово божье, окрещена сатанинским именем «бандиты»? Если таковые и есть среди верующих, то моя причастность к ним не больше, чем к вам, нехристям.

— Не напускай тумана, Хрисанф, не в лесу балакаешь, а в храме. Не перекрестившись, вошел, словоблудный, как всегда, поди, с оружием, — вопросительно глянул он в глаза бывшего дьяка и понял, что не ошибся, перекрестил нечестивца со словами: — Свят! Свят! Сгинь с глаз!

И тут произошло то, чего отец Иннокентий никак не ожидал. Расстегнув видавший виды брезентовый плащ, пиджак, Хрисанф достал из-под брючного ремня на животе вороненый тяжелый пистолет ТТ и сунул руку с ним в наружный карман. Сказал нагло:

— Что, если я тебя, продажную шкуру, здесь наглухо пришью? Прозвучит?

Отец Иннокентий, заложив руки с молитвенником за спину, распрямился:

— Теперь я тебя понимаю, своим языком говоришь. А то наверещал: «верующая паства», «слово божье». Шарлатан! Выйди вон, не оскверняй своим присутствием храм!

— Нет, ты, кажется, в самом деле меня доведешь, грохну тебя тут, — задергался как на шарнирах Хрисанф.

— Вашему брату не привыкать. Вы же убили моего духовного наставника епископа Алексия Громадского.

— Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути, на большевиков ориентир держал.

— Что ты понимаешь, Хрисанф, в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсэсовцы зад себе давали подтирать. Прости ты меня, господи, Христа ради! И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.

— К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил. Ты-то зад не лижешь?