— Не шуметь, Буча! — тихо, со спокойной властностью произнес Александр Агафонович. — Вы арестованы! В машину!

…Вечером, едва стемнело, Шевчук с Карпенко постучались в дом к Владе Львовне. Дверь им открыла дочь. Уступив дорогу и ни о чем не спрашивая, она крикнула:

— Мама! Пришли!

Карпенко задержался запереть дверь, а Шевчук живо скользнул в просторную комнату на первом этаже и столкнулся лицом к лицу с хозяйкой.

— Что вам угодно? — требовательно спросила она, вскинув голову.

— Совсем немного, Влада. Вам требуется одеться, на дворе холодно, и отправиться с нами. Мы из управления госбезопасности. Вот ордер на ваш арест. И на мужа… А дочь отпустим. Побеседовать с ней надо.

Поезд шел неровно, с долгими остановками, — опаздывал. Пал Палыч нервничал. Сухарь смотрел на него с непониманием, не сразу сообразив: для перехода границы время рассчитывается четко. А им от станции Смолицы, где они выйдут, еще три часа ходу к намеченному пункту, рассвет бы не застал.

— Сидите спокойно, чего дергаетесь, — тихонько сделал замечание Антон Тимофеевич своему сопровождающему и снова уставился в окно, как будто наглядеться не мог на лесистые холмы.

Правда, за окном сейчас текла речка Солония, неширокая, но шустрая, по берегу которой против течения прямиком попадешь в Польшу. А Сухарю хотелось туда ясе, куда текла речка, — прямиком на восток, в Полтаву, к жене, к детям.

Мысленно Антон Тимофеевич снова обратился к своему дому, который не просто отдаляется от него, а вот-вот отгородится чужеродной землей, неизвестно когда и свидятся вновь. Перед долгим расставанием ему захотелось положенного всем людям человеческого прощания на дорожку, чтобы, как принято исстари, минуту посидеть с близкими. Перед глазами Сухаря предстала обиженно опустившая подбородок его благодушная, степенная Таня, всегда провожавшая его с молчаливой тревогой.

Жена подошла к нему, собираясь что-то сказать… А он услышал вдруг голос Пал Палыча:

— Нам пора, Антон Тимофеевич. — Тот подхватил кошелку с провизией. Поторопил: — Стоянка тут короткая.

«Короткая, как точка… — мелькнуло у Сухаря, а потом подумалось: — Мне длинная-то ни к чему. Меня дома ждут».

Прошли годы…

Киричук пригласил бывшего оуновца Петра Харитоновича Сорочинского в управление КГБ Донецкой области, чтобы дать ответ на его заявление.

Он вошел в кабинет приемной, сутуло горбясь и шаркая ногами, устремившись глазами на сидящего за столом Киричука.

— Проходите, садитесь, — предложил Василий Васильевич, успев отметить про себя, как сильно изменился, постарел этот белоголовый одряхлевший человек, у которого прежними остались лишь потный отвислый нос да подрагивающие желваки на серых скулах.

— Спасибо, Василий Васильевич, — мягко откликнулся тот, все еще разглядывая чекиста.

— Я тоже не помолодел, — между прочим подметил Киричук, раскрыв папку с заявлением Сорочинского. Добавил: — В отставке, но еще тружусь. — И перешел на официальный тон: — Прочитали мы ваше заявление, Петр Харитонович. Скажу сразу, не по назначению вы обратились со своей просьбой. Справок мы не даем, на жительство не устраиваем. У КГБ совершенно иные функции. Вам следует обратиться по своему вопросу в местные органы Советской власти, в тот сельсовет или райисполком, где находится ваша Луговка.

— Значит, не можете подтвердить, — упавшим голосом заключил Сорочинский.

— Что подтвердить-то, Петр Харитонович? Подумайте сами, что? Где вы участвовали в поиске и разгроме оуновских банд? Не припомню такого.

— А банды Гнома на Волыни? Схрон указал, постой у Сморчка в Луцке…

Киричук отрицательно покачал головой.

— Преувеличиваете, Петр Харитонович, — сказал он строго.

— Я не думал, что у вас такая память, — буркнул себе под нос посетитель и добавил: — Можно бы учесть, как мы с братом Миколой порушили банду Гнома.

— Насколько я знаю, вы убежали от брата в сложный, смертельный момент, забыв о названной вами банде, — не оставил шансов к возражению Киричук. — Мы вас, помнится, на третьи сутки отыскали.

— А я ведь кроме отбытого наказания честно трудился, Василий Васильевич, — уклонился от неприятного напоминания Сорочинский. — Все годы после освобождения в шахтах уголек долбил. Сколько его с моих рук на-гора-то ушло — не счесть. Потому пенсию повышенную государство мне дало, как благодарность за нелегкий непрерывный труд.

— Поздравляю, Петр Харитонович! — искренне вырвалось у Киричука. — Так это же очень убедительный аргумент для ваших односельчан. В Луговке надо было показать документ. Честный труд очень много значит. Советская власть, не помня старых грехов, по заслугам обеспечила вашу старость.

Вскочив со стула, Сорочинский трясущимися руками достал паспорт, пенсионное удостоверение, сбивчиво говоря:

— Честный… Я показывал, говорил!.. Как не сказать, похвалился, цифру пенсии на вид выставил, а он на меня с палкой, еле увернулся.

— Кто с палкой?

— Никита, сосед в Луговке. Орать начал: «Бандит он был… А пенсию поболее моей дали…»

— Значит, вы не в обиде на Советскую власть? — захотелось Киричуку услышать подтверждение от бывшего оуновца.

— Кто же говорит… Я, Василий Васильевич, потому и в Луговку свою захотел… вроде совсем во всем себя в правах утвердить. Сидит вот тут непрощение какое-то, — постучал он кулаком по груди. — Думал, поможете, а торговаться, выходит, не на что.

— С Советской властью торговаться захотели?! — порывисто упрекнул Киричук.

— Да не торговаться… Шахтером же работал, среди настоящих трудяг жил, всякая старая шелуха послетала, — отмахнулся Сорочинский.

— Что вам далась эта Луговка? Не забудут вам старых грехов ни дети, ни внуки пострадавших от оуновцев.

— Я то ж думаю, Василий Васильевич.

— Вы женаты? Семья-то есть? Дети? — вдруг захотелось узнать Василию Васильевичу, приметившему и застиранный, неглаженый воротничок выгоревшей зеленоватой рубахи, и скомканный кусок темной тряпицы вместо носового платка.

— Женат, как же… был. Первая к полюбовнику ушла, а от этой… ну, последней, сам убег, ей домашний бесплатный батрак нужен был, мало в саду-огороде, так она меня к стиральной машине хотела приспособить… и храп не терпела, в коридоре топчан мне сама наладила. Мнила из себя, фельдшер-недоучка, неуважение выказывала… А детей нет, где же там наживешь!

— Где ваш брат Микола с женой Марией? Что с ними стало?

— Микола в Тернополь уехал, пока Мария на казенных харчах сидела, боялся мести лесных братов. Да кому он нужен был! Давно не пишем… Мария-то, поди, жива. Порода у них такая живучая. Артистка, одним словом, — махнул он рукой, уходя.

«Совсем одинок. Это ужасно в его годы», — подумалось Киричуку. Мысли его само собой переключились на соратников, с которыми шел нелегкими и такими прекрасными дорогами жизни. Не стало Михаила Степановича Попереки, работавшего в последнее время начальником Управления внутренних дел Донецкого облисполкома, и Антона Тимофеевича Сухаря. В городе Смела Черкасской области давно живет Анатолий Яковлевич Чурин. Он ежегодно бывает в Луцке у дочери, встречается с живущим там Николаем Константиновичем Кромским, полковником в отставке.

Недавно Чурин сообщил Василию Васильевичу о том, что виделся в Луцке с Лукой Матвеевичем Скобой, носившим оуновскую кличку Угар. Он стал хорошим портным, давно на пенсии, но продолжает работать. О бандитском прошлом вспоминает без охоты. Говорит: «Недоразвитый был. Но лихой».

Идет время… Недавно донецкие чекисты отметили семидесятилетие Киричука. Откликнулись друзья, соратники и ученики из далекой Ферганы, Ленинграда, Москвы…

Эти слова из адресованного ему в связи с юбилеем приветствия Василий Васильевич соотнес прежде всего со своими товарищами, с которыми делил чекистские будни. Как делал это всегда, с тех самых пор, когда двадцатилетним юношей стал сотрудником органов, обеспечивающих государственную безопасность Отечества.