— Здравствуйте, товарищи! Здравствуйте!.. — раскланивался Киричук, удивившись присутствию здесь же председателя колхоза Бублы. Спросил с недоумением: — Ждете кого? Что за представительство?

— Ждали, вы приехали, — изобразил что-то в воздухе трехпалой рукой Кормлюк и — прямо с вопросом к подполковнику: — Процесс будет над бандитами?

— Понятно, — кивнул головой Киричук. — Через неделю-полторы хотим провести здесь открытый судебный процесс над известными, думаю, вам бандитами Кушаком, Хрисанфом, Шуляком. Не убегут они здесь от нас?

Все загудели, руками замахали.

— Вы смотрите, чтобы самосуд не устроили, — не торопясь, предупредил Бубла, прижав к боку пустой рукав кителя. — Я, собственно, это и пришел сказать.

— То само собой… друг дружку не затоптали бы, — говорил и кивал головой в подтверждение Кормлюк, сверкая крупным металлическим зубом во рту.

Василий Васильевич вскинул руку, прося внимания.

— Мы для того и приехали, чтобы посоветоваться, — начал он, видя, как тянутся к клубу люди. — Ведь мы будем судить не только бандитов, проливших людскую кровь, но и украинский буржуазный национализм в целом. А пострадавших и свидетелей у нас не надо искать. Вот председатель колхоза Бубла сам был ранен бандитами, дочери лишился. И это после того, как он, защищая Родину, потерял в бою руку, вернулся домой к мирной жизни… Давайте, товарищи, поможем правосудию отобрать свидетелей на процесс, которые вскроют ужасные преступления бандитов. Пусть судят их по закону.

— Хрисанф в войну тут лютовал, с крестом на шее ходил. Сколько хлопцев он отправил в Германию… — сказал Дмитрий Готра.

— Сколько партизан он перевешал собственноручно, скажи, — напомнил басом Микола Люлька.

Слушая о Хрисанфе, Василий Васильевич невольно вспомнил Угара. Странным представлялось ему исчезновение Луки. Суметь скрутить Кушака и вслед за этим исчезнуть самому — этому не находилось объяснения. Не поступило сведений о том, чтобы его схватили бандеровцы, расправились с ним. Неужели они разоблачили его? Едва ли. Значит, не случайно Угар очень странно повел себя после ареста Кушака, напившись пьяным.

18

Октябрь ворвался на Волынь мрачными глухими грозами, нервно рвущими ветрами, посеребренной утренней травой — иней ложился на студеной заре. Орех рано сбросил лист, пропали опята… Сыро, неуютно, уныло в потемневшем отчужденном лесу. Ни одного живого существа, казалось, нет в нем ранней порой. Все попряталось, иззябло, промокло.

Потому странными могли показаться двое неряшливых парней, усердно подметающих березовыми вениками сырую землю у обрыва средь жиденьких берез. Это были Алекса с Дмитро — связные Зубра, построившие для него с Мухой запасной зимний схрон. Зимой его занесет снегом, а сейчас они тщательно обложили «крышу» дерном, чтобы тайное жилье не бросалось в глаза.

— Зови Зубра, — сказал Дмитро Алексе, закуривая. Помечтал: — У костра бы посидеть, вздремнуть… Сам в тепле с бабой торчит.

Алекса отодвинул из-под края кустарника ляду, но не полез в отвесный проход, а только сунулся в него головой, крикнул:

— Друже Зубр! Готово!

— Что ему не зимовать, благодать житуха: баба — не отходя, под боком, жратвы — обожрешься, оправляться только — одно неудобство, а так живи, не тужи, — рассуждал Дмитро, глубоко и жадно затягиваясь самосадом.

Появился Зубр, неуклюже вылез из лаза; морщась и отирая руки о мокрую траву — перемазался, он придирчиво оглядел «крышу» схрона и, ничего не сказав, позвал работников за собой. Он прошел шагов двадцать, остановился в сторонке от деревьев, возле кустарника. Носком сапога прочертил на травянистой земле прямоугольник.

— Ройте яму, как пометил, — распорядился он.

— Что это будет? — не подумавши, спросил Алекса. — Погребок?

— Что будет, с вас не убудет… — оборвал Зубр и пошел к схрону, бросив на ходу: — Закончите, позовите. Тогда и поедим.

В схроне Муха продолжала шить при свете лампы. Что-то у нее не получалось, не хватало фантазии для распашонки, путались нитки. Но она с природной невозмутимостью, внешне даже благодушно, снова вдевала нитку в иголку. Услышав за спиной сопение Зубра, спросила:

— Ну что они там? Есть-то готовить?

— Попозже… — хмуро оглядел он склоненную голову Мухи со спавшими локонами, гладкие, крепкие плечи и разложенную с края стола распашонку из белой портянковой байки. Он не был расположен к разговору и не знал, что ему сейчас делать.

А вчерашняя врачиха Муся Моргун, симпатичное личико которой со сросшимися темными бровями портил маленький, клинышком, подбородок, превратившаяся под видом машинистки в бесправную сожительницу главаря банд, всеми помыслами была занята ожидаемым ребенком, начинавшим менять ее неприязненное отношение к сожителю — будущему отцу.

Нет, Муха не строила планов на дальнейшую жизнь с Зубром, который был ей немил. К тому же она почти не сомневалась в том, что этот человек, с которым ее нечаянно свела горькая, как в наказание, судьба, не жилец на земле и его надо суметь дотерпеть. Она не имела к нему вражды. Больше того, он даже стал ей теперь необходим.

— Где же они тут жить устроятся? — снова задала вопрос Муха, не столько заинтересованно, сколько устало от молчания. Иван последнее время вообще перестал с ней говорить. Она понимала, что становится ему в обузу. И смирилась с мыслью, что он ее, скорее всего, спровадит, а там будь что будет, не съедят же ее чекиста. Уедет подальше с Волыни и обрубит все… Но в самом деле, где тут Алекса с Дмитро устроятся на целую зиму, если даже он отправит ее куда-нибудь? Тут и спать им негде. А ютиться он не любит. Ничего не стоило вырыть еще хотя бы закуток. Спросила: — Ты что, не слышишь?

— Рядом себе роют, места, что ли, мало, — ответил Зубр и, помолчав, тоже спросил: — У тебя сестра, говорила, есть. Где она?

— В Тернополе. Что ты ее вспомнил? К ней спровадить меня хочешь?

— К ней нельзя.

— Это почему же? Больше мне некуда, в моем-то положении.

— Думать надо было прежде! — сорвался голос у Зубра. — Сама врач.

— Тебе-то какая боль? Поеду к сестре… Себе другую приведешь.

— Нельзя к сестре.

— С чего ты взял? Она давно зовет меня…

— Нельзя! Продашь меня! — У Зубра скулы заходили. Он повернулся, чтобы снова подняться наверх, но остановился от истеричного испуганного вскрика:

— Куда ж ты меня, Иван?! Куда?!

— Здесь останешься… — бросил он, не оборачиваясь и не видя брызнувших слез из широко открытых в ужасе глаз Мухи, только донесся до него уже в проходе лаза взвизгнувший сквозь рыдание голос:

— За что?! Не гу-би-и…

Он поднялся наверх, повернулся спиной к работавшим невдалеке хлопцам, достал из-за пояса пистолет, проверил обойму, пощелкал затвором и, удовлетворившись, аккуратно положил его обратно.

Яма была почти готова, рядом возвышалась горка жирной черной земли. Алекса отдыхал, копал Дмитро. Настороженная острота мелькнула в их взгляде.

— Хорош, вылазь, Дмитро, — распорядился Зубр, глянув в яму, а когда тот поднялся наверх, жестко, как это делал всегда перед казнью, чтобы исполнение соответствовало требованию, приказал: — Задушите Муху! И волоките сюда!

Подручные мгновение помедлили, видно соображая, что от них требуется. Зубр не выдержал и с нажимом встряхнул их:

— Прищемите ей дыхало, а то продаст, уйдет… И тащите, говорю, сюда!

Дмитро с Алексой рванулись с места, как будто в самом деле испугались предательства. Глядя им вслед, Зубр подумал: «И на вас надёжи нет, до зимы как бы не разболтали об этом схроне…»

День разогревался, сгоняя в низину жиденький туман; казалось, земля тайком дышала.

И вдруг на ум Зубру пришла Артистка. Нет, он не подумал о том, где она, что с ней, а только внутренне ощутил, будто на месте Мухи в схроне сейчас она, его давняя симпатия, за которой надо бы послать Сороку, заманить ее в лес, пока чекисты не накрыли, и остаться с ней на зиму, скорее всего на последнюю лесную зимовку в схроне, о котором ни одна душа не будет знать. Продуктов запасено вдоволь, а по хозяйству Мария управится. Да и он разомнется, поможет. Толковая мысль!