— Да, да, надо сторониться и избегать их, чтобы они не раздавили нас, и мы будем сторониться их, прятаться. Если против них есть только одно оружие, хитрость и ложь, ложь и хитрость, то мы будем хитрить с ними и лгать, всегда лгать им. Окутаем себя целым облаком лжи! Это будет наша крепость, и в ней мы будем в безопасности… Правду же, Валенька, мы оставим для себя: у нас ей привычно и хорошо, а ложь, которой они дышат, как воздухом, ложь мы будем занимать у них полными пригоршнями и возвращать им сторицею; мы научимся лгать, глядя им прямо в глаза, лгать так, чтобы они упивались музыкой нашей лжи и верили нам как своим законам… Мы будем, Валенька, лгать им всегда.

С Глебом делалось что-то неладное, и Валентина Степановна тщетно старалась успокоить его. В конце концов, с ним произошел нервный припадок, который, к счастью, не повлек за собою никаких последствий.

Длинный станционный навес мягко, неслышно тронулся с места и поплыл вправо. Вслед за перроном замелькали уходящие далеко вниз высокие здания, длинные провалы улиц, проскочило мимо еще несколько маленьких станционных построек и, наконец, громадное здание какой-то фабрики, пыльной и закопченной, с бесконечным количеством настежь открытых окон. За фабрикой открылся длинный, заваленный разным мусором двор, а за ним жиденький перелесок и далекий горизонт.

Вагон стал шумным. Сначала изредка, тихонько, затем все чаще и чаще в нем что-то громыхало и дребезжало, превращаясь в сплошную волну звуков, трескучую, многотонную… Невидимый дирижер, все ускоряя темп, довел его, наконец, до залихватского, бесшабашного… Звуки сметались, прыгали, а вместе с ними и сам большой, тяжелый, такой солидный на вид вагон стал раскачиваться, дрожать, подпрыгивать в такт беспрерывной дроби гулких металлических барабанчиков…

— зазвенела неожиданно в ушах арестантская песня, которую почему-то в последнее время часто горланили во время своих пирушек школьники.

Печальные слова песни резко расходились с ее плясовым мотивом, зато музыка мчащегося поезда как нельзя более нелепо гармонировала с нею.

Глеб совершенно невольно пропел в уме несколько куплетов песни, которую всегда не любил, и вдруг громко оборвал себя:

— Что за ерунда!

Валентина Степановна, стоявшая рядом с ним в коридоре международного вагона второго класса, вздрогнула от неожиданности и вопросительно посмотрела на сына.

— Ничего, Валенька, ничего… Пришла в голову глупая песня: ни с того ни с сего, ни к селу ни к городу… Теперь-то уже совсем ни к чему… Посмотри, как красиво. Да ты не на меня смотри, а вот сюда…

И Глеб, пользуясь моментом, когда она повернула лицо к окну, неожиданно обнял ее за талию, сильно привлек к себе и горячо, долгим, тихим поцелуем впился в ее полураскрытые губы… У обоих захватило дух…

— Сумасшедший, Глеб, — оторвалась от него Валентина Степановна. — Любишь, да?.. Медвежонок косолапый, разве так можно обращаться с женщиной. Задушишь когда-нибудь…

В то же время она нежно взяла его руку, погладила ее, поцеловала и осторожно положила ее обратно к себе на талию.

Северный экспресс, на ходу раскачиваясь, вздрагивая и изредка издавая пронзительные, длинные свистки, бешено мчался на юго-запад, пересекая чистенькую, прилизанную, принаряженную, как старая петербургская кофейница к празднику, германскую равнину. Солнце садилось за холмом, поросшим стриженым лесом и увенчанным посредине какой-то старинной, с башенками, постройкой. И казалось, что могучий стальной поезд, словно затравленный зверь, напрягает все свои силы, горит последним желанием как можно скорее домчаться до того холма и, перемахнув через него, со всего разбега врезаться в небосвод, меж землею и солнцем, чтобы не дать ему закатиться, не дать ночи, которая уже гналась по пятам его, закрыть высокое, прозрачное небо и зеленую, полную жизни землю.

Справа и впереди поезда все было залито ярким светом, горело багрянцем, отливало чеканным золотом, сзади же и слева уже подымались туманные сумерки и смотрели вслед, как стеклянный, немигающий глаз мертвеца. Оттуда тянуло сырым холодком…

Пикардины стояли у широкого, зеркального текла, плечо в плечо, рослые, стройные, и любовались красками заката.

В коридор вышло еще несколько человек пассажиров. Одни направлялись в салон-вагон, другие же просто размять ноги перед сном.

— Какая красивая парочка, — тихо шепнула молодая полька на ухо сопровождавшему ее мужчине, — наверно, молодожены.

— Да, это сразу видно, — лукаво подмигнул ей плотный блондин с бритой актерской физиономией. — Она хорошо сохранилась, но все же, несомненно, старше его… Во всяком случае, это брак по любви, а не по расчету: очень уж у них обоих радостные сияющие лица.

— Уйдем, не будем им мешать, — тихонько потянула его полька за рукав, и они незаметно скрылись за дверью одного из купе.

Солнце садилось ниже и по мере того, как приближалось к земле, делалось все больше и краснее. Пикардины рассматривали открывающиеся перед ними ландшафты, а мысленно унеслись далеко-далеко, так что даже не заметили появления и исчезновения шушукавшейся на их счет парочки. Там, далеко, из окон их дома виден такой точно закат. В памяти встал знакомый город, вырос в мельчайших подробностях, вспомнился последний, только что пережитый год… Друзья, приятели, случайные знакомые, и ни одного человека, с кем бы они были вполне откровенны, чувствовали бы себя совершенно свободно и легко… От всех приходилось таиться, со всеми играть комедию…

После доноса Стефании, который, казалось, был затушен в самом же начале, по городу начали носиться какие-то слухи, неясные, глухие, но они ширились и липли, как клочья паутины.

Вскоре обязательные кумушки начали добродушно пересказывать Валентине Степановне ходившие по городу сплетни; при этом кумушки, как водится, охали и ахали и возмущались, как это хватает у людей подлости всех пачкать своими грязными выдумками.

— Представьте, милая, ведь придумают же, пакостники, ведь откроется же рот сказать этакое. Да еще на кого?

А сами в это время пытливыми взглядами пронизывали Валентину Степановну, осматривали ее фигуру, примечали малейшее движение лица и потом, между прочим, к слову, спрашивали ее:

— А Глебик у вас все еще как маленький, в одной с вами спальной спит и голышом гимнастику свою проделывает. Конечно, конечно, милая; для матери ее дитя, хотя бы оно уже своих ребят вынянчило, все еще маленьким, несмышленым кажется. Хе-хе-хе!.. А люди Бог весть что готовы сплести.

Приходилось сдерживать себя и улыбаться, поддакивать и лгать, лгать без конца: лгать глазами, языком, даже своими желаниями и привычками. Пришлось устроить Глебу отдельную спальную, боясь выслеживания прислуги, сходиться украдкою, воровски, а днем не позволяя себе лишнего объятия, даже слова или взгляда…

Чтобы повлиять на кумушек, Валентина Степановна «записалась в старухи»: изменила прическу, стала носить темные, свободные платья, скрывающие ее стройную фигуру. Глеб же стал посещать товарищеские вечеринки, попойки и кутежи. Несколько раз он ездил даже с товарищами к проституткам и в публичные дома и, чтобы не выделяться, оставался там до утра… Хорошо оплаченная нм девушка рада была возможности спокойно поспать всю ночь, и никто не знал о том, что он не дотрагивался до нее и всю ночь дремал полураздетым на краю ее кровати или в кресле.

Было стыдно, ежеминутно возмущение готово было прорваться наружу. Но безумный призрак ужасного насилия, которое могли совершить над ними, ковал волю, делал нервы стальными, искажал живую игру лица в чужую, мертвую, противную маску…

Мучительно длинный, постылый, противный год!

Боже, как радостно, как хорошо, как необычайно легко дышать от сознания, что все это позади и не вернется никогда. Тяжелое материально положение, добровольное, вечное изгнание, отречение от всего родного, близкого, даже от своего собственного, привычного имени, все лучше, все легче, во сто крат легче одного такого года.