— Мне кажется это потому, что ты все время словно хочешь начать мне что-то рассказывать и не решаешься или не знаешь, как начать… Говори просто все, как было или, если тебе это сейчас почему-нибудь неприятно, отложи этот разговор на завтра и не думай теперь о нем. Уже поздно. Пока ты разденешься, примешь душ и ляжешь спать, уже светать станет. Иди, Глебик…
— Нет, нет, мама Валя. Если тебе не очень хочется спать, то я лучше все сейчас расскажу, — Глебу даже жутко стало от мысли, что он только что сомневался, рассказать матери о случившемся или нет. — Как это глупо, что я мямлю… Правда, мама Валя, это очень серьезное происшествие, очень серьезное… Но все вышло так неожиданно для меня… Я расскажу тебе все, что я сделал, и все, что я чувствовал, чтобы ты хорошенько поняла меня. Помнишь, я дал тебе слово, раньше чем пойти к женщине, поговорить об этом с тобою… Я бы так и сделал, но не мог… Вышло все это как-то случайно и неожиданно для меня… Сейчас же после заката солнца мы, несколько человек, ушли из казенного леса и вот до сих пор мы были у проституток… Помнишь, я говорил тебе о Мане, которая служила у Пальмовых. Она теперь живет еще с тремя девушками на слободке. Когда товарищи пошли к ним, мне тоже захотелось, в первый раз в жизни потянуло к женщине… ты понимаешь, это трудно объяснить словами… Я хотел раньше забежать домой и предупредить тебя… И не сумел этого сделать: так все сложилось…
И, постепенно овладевая все больше своими впечатлениями и словами, Глеб подробно и искренне рассказал все происшедшее с ним, не утаив от матери ни одной мелочи из своих переживаний и мыслей.
Валентина Степановна слушала внимательно, лишь изредка приходя Глебу на помощь, когда он не мог подобрать выражения или терял нить своего рассказа. Большая, новая забота встала перед ней, но внешне она была совершенно покойна и мягко, ласково улыбалась сыну.
— Мне было очень приятно, по-новому хорошо, и я не жалею о том, что произошло. Мне кажется, что я сегодня вдруг стал старше, совсем взрослым, — закончил Глеб свой рассказ уже успокоенный и понимая по лицу матери, что ничего особенного, в сущности, не произошло. — Мне только ужасно неприятно, что я не сумел сдержать своего слова и это повое, серьезное в моей жизни произошло без твоего ведома.
— Ты в этом, Глебик, не виноват, а потому тебе и печалиться об этом нечего. Более подробно мы с тобой потолкуем завтра, а пока надо принять кое-какие меры предосторожности. Ксюша, может быть, сама даже этого не зная, больна какой-нибудь венерической болезнью. Раздевайся, Глебик.
Она вынула из ночного столика кусок свежей ваты, сильно смочила его одеколоном и, когда Глеб разделся, подошла к нему, тщательно осмотрела все тело сына, нет ли где-нибудь на нем ссадин или царапин, и вытерла его всего одеколоном.
— Ну а теперь прими душ и ложись спать, покойной ночи, Глебик, до завтра. — Она поцеловала его долгим, сильным поцелуем, сначала в мягкие, подстриженные ежиком волосы, затем в губы и глаза, как делала это каждый день, когда прощалась с Глебом на ночь. — Пора спать, мой маленький мужчина, пора спать. Спи спокойно, Глебик…
Через пять минут Глеб спал крепким сном молодого здорового человека, спал покойно, без снов. Валентина Степановна, слушая его ровное, точно маятник, глубокое, чистое дыхание, тщательно взвешивала и обдумывала вновь создавшееся положение. Она давно уже готовилась к тому моменту, когда сын ее вдруг из мальчика превратится в мужчину, и все-таки была застигнута врасплох.
«Раз став мужчиной, испытав острое чувство полового удовлетворения, он уже не может снова превратиться в мальчика. Стать снова девственным ему уже невозможно. И если она запретит ему сношения с женщинами, он ее послушается, но изнервничается и в конце концов сначала бессознательно, случайно, а потом по привычке начнет онанировать… Пустить его свободно брать женщин — почти наверняка — он заболеет какой-либо венерической болезнью… При его возрасте, росте, нервности и темпераменте и то и другое может расшатать его организм, преждевременно обессилить, состарить его».
Валентина Степановна уже видела пред собою своего здорового, умного мальчика жалким, беспомощным.
«Хорошо еще если на этот раз все обойдется благополучно: нужно будет присмотреть, посоветоваться с врачом». — Мысли ее прыгали одна через другую, словно школьники, играя в чехарду, а главный вопрос, выступивший сегодня так остро на очередь, все еще оставался невыясненным. Что делать? Как, не расстраивая его физически, нервно и умственно, гарантировать своего сына, самое близкое, самое дорогое ей существо во всем мире, от морального ущерба, с которым почти зачастую сопряжено пробуждение половых потребностей? Тысячи проектов приходили ей в голову, но одни были совершенно несостоятельны, другие слишком рискованны, от третьих она отворачивалась с глубоким негодованием, как от недостойных, гнусных поползновений построить благополучие своего сына на несчастье, алчности или глупости и непонимании других людей.
К утру, когда наконец Валентина Степановна забылась тяжелым, беспокойным сном, вопрос, что делать, ею так-таки и не был разрешен. В первый раз она особенно сильно почувствовала отсутствие отца Глеба, который помог бы ей разобраться в столь сложном и ответственном вопросе.
Через несколько дней выяснилось, что Глеб благополучно, почти чудом избежал заразы: товарищ его — Костя Ковальский, взявший Ксюшу после него и оставшийся у нее до утра, заболел. Первое время он стеснялся обратиться к врачу или рассказать о своей болезни родным, а потому теперь очень страдал от курса лечения запущенной болезни. А вскоре к сильным физическим страданиям прибавились еще сильнейшие нравственные муки: знакомые, особенно гимназистки, до которых неведомыми путями дошли сведения о его болезни, стали чуждаться и брезгливо сторониться его, а дома родные, возмущенные и скомпрометированные им, без конца злились на него, наказывали и попрекали. В конце концов ему самому стало казаться, что он, заразившись венерической болезнью, совершил что-то действительно очень гнусное, непоправимое, незабываемое, что вечно будет лежать на нем несмываемым пятном, слово печать Каина, и сам стал себя презирать… Костя загрустил, углубился в самого себя, изнервничался до крайности.
— Впору вешаться, — говорил он совершенно убитым голосом Глебу, — дома житья нет, к знакомым показаться нельзя.
Действительно, единственный дом, где его встречали по-прежнему радушно и приветливо, — это был дом Пикардиных. Постепенно меланхолия овладевала им все больше и больше, и он стал приходить к Глебу редко. К концу летних каникул Костя из краснощекого, живого бутуза превратился в худосочного неврастеника с землистым цветом лица, беспокойно бегающими глазами, вечно сумрачного и желчного.
Все перипетии Костиного несчастья прошли на глазах у Валентины Степановны и Глеба и помогли им сообща разобраться в возникшем и не разрешенном ими в ту ночь вопросе. Радикального какого-либо решения они не принимали, но решили, что временно, пока это будет возможно, Глеб должен воздержаться от половых сношений, а затем сама жизнь подскажет им, что делать дальше. Валентина Степановна за время Костиной болезни пришла особо к определенному решению, но она его до поры до времени не сообщала Глебу, будучи уверенной, что во второй раз Глеб, не поговоривши с нею, ничего в этом направлении не предпримет.
Глеб больше чем когда-либо занимался гимнастикой, придерживался самой строгой диеты, принимал холодные души утром и вечером, и в течение нескольких месяцев проявившаяся однажды половая потребность больше почти не возвращалась. По крайней мере, он лично ее не чувствовал и был этому от души рад. Но наблюдавшая все время за ним но ночам Валентина Степановна постепенно снова начала замечать, что во сне он возбуждается все чаще и чаще. В таких случаях она под каким-нибудь предлогом или точно случайно будила его, подымала на ноги, мешала снова заснуть и этим достигала того, что он спал остаток ночи спокойнее. Но Валентина Степановна видела, что подходит время, когда натура победит и ей необходимо будет принять какое-то решение. Она оттягивала этот момент и желала, чтобы Глеб решил его вместе с нею. Все больше и больше чувствовала она крайнюю, неотложную необходимость посоветоваться с таким человеком, каким был отец Глеба, но такого около нее не было, разве что и в мыслях и чувствах своего сына она надеялась услышать отголосок мыслей его отца, по наследству передавшихся ему… В свое время отец Глеба первым обратил ее внимание на то, что ожидает его сына. Глебу тогда было только девять лет, и они говорили об этом вскользь, как о чем-то еще очень отдаленном, пока совершенно несерьезно, обсуждали, каким образом предотвратить мальчика от слишком раннего проявления его темперамента. Тогда супруги решили, что за ним необходимо внимательно наблюдать, но что они будут делать тогда, когда Глеб вступит в период половой зрелости, они об этом не думали. И теперь, разрешив этот вопрос самостоятельно, она хотела проверить себя свободным инстинктом Глеба.