Она погрозила пальцем:

— Ай-ай-ай, Арнолд. Это же долг чести. . — Увы, я не джентльмен.

— Здесь мы все джентльмены, — засмеялся Шэфер.

— Вот тут-то можно и ошибиться.

— Не будьте циником, — сказала Марго, поднимаясь, чтобы идти в столовую, — хотя бы спозаранку; вечер ведь только начался.

Если бы он был джентльменом, такая девушка помнила бы, кто он по положению, и вела себя иначе. Он всегда вызывал людей на фамильярность, а потом возмущался тем, что они себе позволяют. Ничего, завтра он займется настоящим делом, и то, чего он достигнет допросом пленного, куда важней, чем считаться персоной в этой компании.

2

Томас вышел на веранду, тянувшуюся вдоль всего барака, и зажмурился от света, такого ослепительного, что контуры предметов расплывались; он висел перед глазами, точно пленка, за которой все выглядело странно обесцвеченным и невесомым. На крытую галерею выходило четыре двери — офицера по связи, адъютанта Лоринга, майора Прайера и самого Томаса, — каждая квартира состояла из двух смежных комнат; ванная находилась в глубине квартиры.

Местность спускалась к реке, и за главными воротами вдоль склона раскинулся город.

От зноя над водой нависла дымка, и сквозь молочный туман едва просвечивали рисовые поля и кромка джунглей на другой стороне реки. Между домами кое-где виднелась колючая проволока, окружавшая зону: она сверкала на солнце, словно изнемогая от жара, который рано или поздно грозил растопить ее. И как всегда, у Томаса внутри все сжалось при виде оскаленных клыков этой изгороди — для него они олицетворяли жестокое твердолобое отношение властей ко всему, что здесь происходит, к событиям, которые все сильней отдаляли его от своих каждый раз, когда он бунтовал против такого отношения. Насколько далеко можно зайти в осуждении официального политического иурса, оставаясь на государственной службе? Есть же какая-то грань, непроходимая, как проволочное заграждение, предел, за которым либо сам подаешь в отставку, либо совершаешь проступок и тебя увольняют. Но, с другой стороны, может быть, он брался не за свое цело, и отчасти из-за тупости командования, а отчасти из-за его собственного упрямства его использовали не по назначению. А теперь после ряда неудач ему, наконец, представляется благоприятный случай, из которого Можно многое извлечь: возникла сложная непредвиденная ситуация, и вдруг рядом оказался он, человек, способный с ней справиться наперекор бюрократической сумятице, а может, именно благодаря всей этой сумятице, так как в нормальных условиях счастливого стечения обстоятельств могло бы и не быть и его место занял бы дисциплинированный служака-середняк.

Лазарет помещался в группе одноэтажных строений, а верхней части лагеря, где были еще одни ворота; дорога от них вела на вершину холма, а оттуда вниз, на бандхал — на этой дороге и попал в засаду грузовик. Загородив глаза ладонью от солнца, он направился К лазарету.

С тех пор как привезли пленного, здесь поставили часового. Томас кивнул солдату и вошел внутрь. В приемной стоял стол майора Прайера с лампой под зеленым абажуром, а сбоку, у стены, старенькая картотека. Помятая форма не прибавляла Прайеру военной выправки, и в скором времени даже зеленые новобранцы начинали звать его просто «док».

Он взглянул на Томаса и потер рукой небритый подбородок:

— Я так и думал, что вы нагрянете, — начал он виноватым голосом. — И пожалуйста, не упрекайте меня за вчерашнее. Я им сказал, что он не готов для допроса; но уж если эти двое пожелали взглянуть на раненого мятежника — не в моей власти остановить их.

— Я никого не упрекаю.

— Вы хотели, чтобы я их выставил; но у меня хватает хлопот и без того, чтобы разбираться, кто из вас старший в данном случае.

— Все в порядке. Мы уже все утрясли между собой. Как он?

— Ничего. Я опасался внутреннего кровоизлияния. Но сегодня утром он чувствует себя прилично.

— Хорошо.

— Знаете, — Прайер перестал заполнять карточку и положил ручку, — я ведь чуть было не дал ему умереть, когда извлекал пулю. Не люблю ставить больного на ноги только затем, чтобы он смог без посторонней помощи взойти на эшафот.

— Тут вы ошибаетесь.

— Да, я знаю. Ведь он же враг.

— Конечно, враг; но я не об этом. Ваше дело лечить каждого, кто сюда попадает. Не ваша забота, что с ними потом делают.

— Вот как! А я вспоминаю врачей в застенках; тех, кто был тут же под рукой и давал советы, как подвергать людей нечеловеческим пыткам так, чтобы при этом они не теряли сознания.

Томас улыбнулся.

— Вы так негодуете потому, что он белый?

— Нет, черт возьми! Потому, что он человек. Я никогда не видел остальных. С ними расправляются в маленьком грязном госпитале там, в городе. Но я бы и к ним относился не так.

— Я хочу поговорить с ним. Он не спит?

— Наверное, нет. Трудно сказать. Он еще не произнес ни слова с тех пор, как пришел в себя. Лежит на спине и не отрываясь глядит в потолок. — Прайер снова взялся за перо. — Интересно знать, о чем думает такой человек.

— Может, мне и удастся это узнать. — Томас обернулся, желая подчеркнуть уважение к позиции Прайера. — Если вам от этого легче, у меня с собой нет раскаленного железа.

Прайер помахал ему вслед и продолжал заполнять картотеку. В левом крыле лежали обычные больные — дизентерия, растертые ноги, мелкие царапины. Сквозь стеклянные двери Томас видел солдат, листающих иллюстрированные журналы. В другом крыле помещался изолятор для тяжелобольных. Он отодвинул болт — излишняя предосторожность, если учесть состояние пленного, — и вошел в палату на шесть коек, где края простынь тихо колыхались под ветерком вентилятора. Занята была лишь одна кровать в дальнем конце палаты.

Томас поймал себя на том, что идет по линолеуму на цыпочках, и решил, что это никуда не годится. Твердыми шагами он подошел, встал в ногах кровати и посмотрел на больного. То ли он просто не думал о том, как выглядит пленный, а может, именно таким он и представлял его себе, но у него не возникло чувства несоответствия. И даже почудилось, что он где-то встречал его.

Рост лежащего трудно было определить, но видно было, что выше среднего; поджарый, широкий в плечах, тощий, но жилистый. Из свободных рукавов больничной рубашки высовывались широкие запястья, покрытые тонкими светлыми волосами. Неопрятная рыжая борода, опаленное солнцем лицо и неожиданно светлые глаза, прикованные к потолку. И зачем только он такой белокурый? — подумал Томас. — Просто как нарочно.

Он вспомнил свои первые часы в плену, гнетущее чувство поражения и — самое гадкое — что он почти умышленно потерял свободу. Еще одно усилие, и он был бы убит или избежал бы позорного плена. Вспомнил, как метался по каморке, куда его засадили — всё быстрей и быстрей, пока не свалился в припадке исступлённого самоуничтожения. Позже он узнал, что ему подсыпали что-то в еду и питье, чтобы вызвать приступ отчаянья и легче выпытать нужные сведения. Теперь этот опыт может пригодиться.

Он взял стоявший в проходе стул и сел возле кровати. Пленный не шевелился. Он мог быть и парализован, ведь пуля прошла у самого позвоночника. Вентилятор жужжал все громче и громче, и Томасу начало казаться, что он не перекричит этот шум, даже если сообразит, с чего начать. Но в голову ничего не приходило. Он сидел и думал, каково же пленному, ведь его замешательство — пустяк в сравнении с тем, что должен чувствовать тот.

Наконец на память пришли те самые слова, с которых когда-то начали допрашивать его самого.

— Ну что ж, Мэтью Фрир, — начал он ровным, бесстрастным голосом, — попали в беду?

Слова не произвели никакого впечатления на лежавшего, словно и не были сказаны. А что, если пленный не пожелает отвечать? Что тогда? Трясти, ударить — значило бы повторить грубую ошибку Шэфера. Что же делать? На миг Томаса охватил панический ужас от сознания своей беспомощности. Потом он с облегчением увидел, что губы пленного слегка дернулись. Как бы то ни было, это какой-то отклик.