— Бедняга, — Элизабет Шэфер жалела отсутствующего Лоринга. — Он совсем себя загонит.

Она уже начала расплываться, и Томас с некоторым злорадством отметил, что при таких темпах она скоро не уместится под одним вентилятором — мясо начнет выпирать буграми и таять от жары, точно сало на сковородке. Она не выглядела бы такой страшной, если б упорнее боролась за сохранение себя в каких-то рамках или вовсе перестала обращать внимание на свою полноту. А эта беспощадная расправа с собственным телом, когда под вечер она запихивала его в слишком тесный корсет, производила впечатление попытки с негодными средствами.

Она повернулась к Томасу с улыбкой, в которой ничтожная доля уважения к его чину сочеталась с полным презрением к нему как к человеку.

— А вы чем заняты, Арнолд?

— Во всяком случае, не загоняю себя, если вы это имеете в виду. — Она принадлежала к числу тех немногих, кто присвоил себе право называть его по имени. Так как оба они с первого же взгляда невзлюбили друг друга, он считал вполне удобным отбросить светские условности. — В основном стараюсь не изжариться.

— Вам это удается, — сказала Марго. — Не знаю уж каким образом. Я так и вижу, как вы выходите из-под душа.

— Еще бы! — засмеялся Шэфер.

— Кошмарный человек, — пожаловалась она. — Переиначивает каждое моё слово.

Марго служила секретарем в отделе продовольственного снабжения. Она приехала несколько месяцев назад и сняла комнату у Шэферов на всем готовом. Впрочем, Элизабет пригласила ее потому, что она привлекала молодых мужчин, и хозяйка дома могла хоть вчуже наслаждаться атмосферой ухаживания. Девушка очень быстро усвоила двойственную тактику в обращении с поклонниками: она снисходительно терпела, когда высшие чины хлопали ее по заду и говорили скабрезности, но была очень строга с молодыми офицерами и младшими чиновниками, среди которых надеялась поймать мужа. Она была довольно хорошенькая, пожалуй, только ноги чересчур велики, зато груди — могучие; она делала вид, будто понятия не имеет, какие возбужденные реплики они вызывают, что никак не согласовалось с ее откровенной манерой одеваться. Томас ценил эти груди, как любую роскошь, которая была ему недоступна. Иногда его даже огорчало — правда, не очень, — до чего же сузились все его желания. Может, в этом виновата влажная удушливая жара, которая любое прикосновение делала липким и плотским. Его подавляло постоянное ощущение множества тел вокруг — чужих и его собственного, это скорее мешало, чем поощряло какие-то отношения. А может, тут было и совсем другое — решительное нежелание стряхнуться и энергично действовать там, где дело касалось женщин? Не то чтобы он был против любовных похождений — нет, но предпочитал сидеть сложа руки и ждать, когда им займутся. Тут сказывалась и лень, но больше всего тщеславие — желание пожинать плоды, не унижая себя усилием потрясти дерево. Обидно, конечно, что в результате такой тактики он, кажется, превращается в любителя легкого флирта. Флиртом ведь можно заниматься от случая к случаю, сидя под вентилятором.

— Надеюсь, Абдул не подаст нам сегодня карри, — сказал Шэфер, — Томас согласился прийти, только узнав, что карри не будет.

— Неужто ты думаешь, что в такой день я хоть на шаг подошла к кухне! Как это похоже на мужчин, — пожаловалась она Марго. — Пьянствуют себе в своем клубе, им и в голову не приходит, что нам с вами тоже до смерти хочется чего-нибудь особенного…

— Кошмар! — Марго внезапно резко повернулась к Томасу, и ее груди задрожали от шуточного негодования. — Это просто низость, что женщинам не разрешают бывать в клубе.

— Мы должны были превратить его в штаб, — откликнулся Шэфер из противоположного угла, где он приготовлял коктейль. — Это был единственный способ обойти дурацкий приказ о допущении в клуб неевропейцев несколько раз в неделю.

Томас мог промолчать, а мог и отпустить реплику, за которой обычно следовал целый поток заранее известных ему замечаний. Но он устал и злился при одной мысли об утомительном споре, который сейчас затеет исключительно из чувства противоречия.

— Должно же, однако, быть место, где можно мирно общаться с местным населением. Такое место, где встречаются на иных основаниях, чем те, кто разбрасывает листовки, с теми, кто их читает. В Рани Калпуре…

— Нет уж, благодарю покорно! — бросил Шэфер через плечо. — Я целый день либо работаю с ними, либо их обрабатываю. С меня хватит.

— Здесь не Рани Калпур, — терпеливо сообщила его жена — так терпеливо объясняют дорогу заблудившемуся дураку. Томас ждал, что сейчас она, как всегда, скажет, что они здесь — на передовой.

Шэфер передал каждому стакан с кубиками звенящего льда. Элизабет отхлебнула глоток и поставила стакан рядом на столик.

— Здесь, в Кхангту, — сказала она, обращаясь к Томасу, — мы все — на передовой. Это вам не большие города, где только приемы да вечеринки с коктейлями.

Через несколько минут она подойдет к окну, откинет металлические жалюзи с одной стороны и покажет след от пули. Но пока его очередь вставить слово:

— Здесь есть люди, которые, как и мы, не желают победы мятежникам. Мы их используем, но не доверяем, и относимся к ним вовсе не дружественно. Однако же они на нашей стороне. Если им не хватает чувства достоинства и самоуважения, то кто в этом виноват?

— Не мы, — Элизабет так энергично мотнула головой, что ее угреватые щеки затряслись.

— Да, — согласился с ней Шэфер. — Туземцы есть только двух родов: одни нас уважают, потому что боятся, другие — не уважают, потому что больше не боятся. Если вы хотите сказать, что мы сами виноваты в том, что многие перестали бояться, что ж, это чистейшая правда.

Томас вовсе не собирался убеждать кого бы то ни было, что его точка зрения тоже имеет право на существование. Это было бы глупо и бессмысленно. Он просто хотел поскорее помочь им провести привычные роли и, как по нотам, разыграть задуманный им спектакль.

— Мы, — с улыбкой сказал он, — может быть, только тогда научимся уважать местных, когда сами начнем бояться их.

Его слова так поразили Элизабет, что она даже не разу нашлась.

— Так может говорить только тот, кто работал в Раи Калпуре! Она встала и подошла к окну. — Вот, — она распахнула жалюзи и показала след от пули, — вот как вынуждены жить мы. Реплика не совсем впопад. Надо бы получше отшлифовать эту сцену. Томас выжидательно поднял брови и отвернулся к Марго.

— Я часто удивляюсь, — она сидела прямая, героически выпятив торчащие груди, — знают ли наши там, дома, что нам приходится терпеть. Читать об этом в газетах — совсем не то, что каждый день смотреть в лицо опасности.

Но Элизабет вовсе не собиралась уступать сцену этой инженю.

— Это ничто в сравнении с тем, что здесь было. Я даже описать не могу, что творилось в первые дни. Встаешь утром и узнаешь, что кого-то из знакомых ночью зарезали. И не знаешь, может быть, ты следующий на очереди. Я до того дошла, что вида Абдула не могла выносить.

Теперь вступил Шэфер:

— Ладно, ладно, старуха! Не думай об этом. Ты же знаешь, это всегда тебя расстраивает. Те времена позади. Теперь мы не даем им спуску.

— Как я могу не думать? Они все еще там, в джунглях. И по-прежнему убивают наших мальчиков. Иногда мне хочется самой идти с отрядом и травить их, как диких зверей.

И, представив, как тяжелая, огромная, красная — точь-в-точь обрюзгший танк, — Элизабет прет, переваливаясь, сквозь гигантские травы, Томас решил, что пора кончить спектакль.

— Ладно, — вздохнула она, — обед уже, наверное, тов. А потом можно будет сыграть в бридж. — Элизабет укоризненно погрозила Томасу пальцем. — Вы знаете, что в последний раз забыли расплатиться?

Она старалась говорить шутливо, но его этот тон не мог обмануть.

— Досадно, что вы не сохранили запись. Боюсь, что не помню, сколько я проиграл.

— Может, она где-то и завалялась, — и добавила поспешно: — Ведь не интересно играть, если не расплачиваться, правда?

— Да, когда вы выигрываете. А я всегда в проигрыше.