— Вспоминаю ваши слова: «Спасти этого человека могу только я!»

«Я НАВСЕГДА ОСТАЮСЬ ПОЛИТРУКОМ»

Поезд шел из Москвы на юг.

Далеко позади остались столичные пригороды. Промелькнули и исчезли узкие бетонные полоски дачных платформ.

Реже стали встречаться переезды.

Горизонт раздвинулся. В окна вагонов ворвался ветер полей.

Пассажиры успели уже познакомиться друг с другом и вели неторопливые дорожные беседы.

Напротив меня в купе сидел пожилой мужчина. У него было крупное морщинистое лицо. На лбу, около виска, виднелся небольшой шрам. Годы сильно посеребрили его волосы, но глаза смотрели молодо. Это был добрый и светлый взгляд.

Я тоже познакомился со своим соседом и узнал, что он едет в Краснодар в гости к своему бывшему однополчанину.

— Такая у вас крепкая дружба? — спросил я.

— Крепкая. Не оторвать нас друг от друга.

Я представил себе, что Андрей Степанович — так звали моего собеседника — едет в гости к такому же пожилому, седому человеку, но ошибся. Товарищ Андрея Степановича, как выяснилось, был намного моложе его, и собеседник мой даже несколько раз назвал его сынком.

О «сынке» — старшем лейтенанте Романе Стеклове — Андрей Степанович рассказывал увлеченно. Передо мной возник портрет молодого для тех военных лет офицера, человека одаренного, храброго и бесшабашного.

Андрей Степанович на фронте был заместителем командира дивизиона по политической части или, как раньше называли, — политруком, а Стеклов — командиром одной из батарей.

Много раз отличался Стеклов в трудных боевых делах, но вершиной его подвига остался бой в Карпатах, когда командир батареи руководил огнем своих орудий из ближнего тыла врага.

…Наша авиация заметила, что по одной из дорог в горах противник подтягивает силы — пехоту, танки, самоходки. Идут они, разумеется, не сплошным потоком, а партиями, группами, небольшими колоннами. Несколько раз вылетали «илы» бомбить их. Но не висеть же авиации в воздухе постоянно, и задачу переложили на артиллерию: небольшой участок дороги находился в пределах досягаемости огня 152-миллиметровых гаубиц-пушек. А для того чтобы обеспечить точное попадание снарядов, в тылу врага нужен «глаз» — корректировщик.

Начальник штаба бригады собрал командиров батарей, спросил, кто хочет пойти на это дело. Встали разом все девять. Предпочтение отдали Стеклову: он не только хорошо стрелял, но и имел высокий спортивный разряд. Последнее решило все, потому что предстояло карабкаться на высокие скалы, спускаться по веревке с головокружительных отвесов — пересечь передовую немцев в том месте, где они считают себя самим богом защищенными от наших вылазок.

Среди бойцов отыскался бывший альпинист.

И вот двое — офицер и солдат, — захватив с собой радиостанцию, карту, веревку и оружие, отправились в тыл врага.

А на следующий день в штабе дивизиона приняли сигнал:

— Я — «Береза», я — «Береза»… Приготовиться к работе.

И потом в первый раз:

— Огонь!

Трое суток провели офицер и солдат на лесистых склонах гор у дороги, трое суток кочевали, чтобы не быть «накрытыми». И трое суток внизу под ними горели танки и грузовики. А затем, разрушив дорогу и сделав завал, они стали уходить.

Счастливо ушли. Когда они спустились по веревке с высокого отвеса, пересекли ущелье и уже поднимались на последний хребет, услышали далеко позади лай овчарок…

За этот бой хотели представить Стеклова к высокой награде, но пока составляли документы и ждали отлучившегося на несколько дней командира бригады, который должен был их подписать, — Стеклов сумел проштрафиться, и награду пришлось понизить.

…Поступил приказ — батареям передислоцироваться; с новых позиций, чтобы немцы не засекли, огня не вести.

И вдруг поспорил Стеклов со своим лейтенантом — командиром взвода управления, что четвертым снарядом попадет в мост через речку. Мост от наблюдательного пункта находился в трех километрах и в стереотрубу виден был отчетливо. Лейтенант, знавший меткость глаза командира батареи, точность его расчетов и особую «пристрелочную интуицию» Стеклова, все же утверждал, что для того, чтобы попасть в мост, надо сделать не меньше десяти выстрелов.

Третий снаряд… пробил мост и взорвался под настилом. Мост рухнул. Пари было выиграно.

Но едва прозвучал третий выстрел, как по всем телефонным линиям загремел голос из штаба бригады:

— Какой идиот стрелял?

«Идиот» обнаружился быстро.

Не прошло и месяца, как Стеклов снова навлек на себя гнев начальства.

Батареям приказали сниматься с позиций, идти вперед. И вдруг старший лейтенант Стеклов докладывает командиру дивизиона: «Не могу поднять всех снарядов». По расчетам штаба батарея вполне могла увезти с собой на двух прицепах все находившиеся на позиции боеприпасы. Откуда же излишек? Оказывается, Стеклов создал свой личный «НЗ».

Если давали ему на поражение цели десять снарядов, а он выполнял задачу семью — все равно докладывал: «Израсходовано десять». Три оставались на всякий случай, на случай того, что в другой раз десяти может не хватить и тогда он даст… тринадцать.

Страховка оказалась излишней, и вот теперь неприятность. Не бросишь же двадцать ящиков — двадцать ящиков по семьдесят пять килограммов, полторы тонны гильз и снарядов, и Стеклов ставит командование в известность: «Все не подниму…»

Больше других кричит на Стеклова и грозит ему страшными карами политрук — Андрей Степанович. Но он же его и выручает. Обнаруживает «недогруз» в соседней батарее и передает ей снаряды, которые не может увезти Стеклов.

Вот какой трудный «сынок» у Андрея Степановича!

…Ветер надувает занавески на вагонных окнах. Мелькают скупыми тусклыми фонариками разъезды и полустанки. Неторопливо ползут по стеклам редкие капли дождя. Ночь. Но мы не спим. Рассказ Андрея Степановича воскресил в моей памяти фронтовую юность. Я тоже тогда был командиром батареи и, может быть, в чем-то походил на Стеклова.

Все мы были неплохо выучены — спасибо учителям-офицерам! — все умели бить без промашки, все были молоды и горячи и все были далеко не ангелы. Срывались по молодости, делали ошибки. Но ведь это объяснимо, если учесть, что вместо многоопытных кадровых довоенных капитанов батареи вдруг возглавили девятнадцатилетние лейтенанты, только выпущенные из училищ.

Как хорошо, что поезд идет полупустой! Как хорошо, что в нашем купе кроме Андрея Степановича и меня никого нет! Мы можем говорить и не спать.

— А что потом с вашим «сынком»?

— С Ромкой-то? — переспрашивает Андрей Степанович. — Ранен был. Демобилизовался. Работать устроился — художником, которые разную посуду расписывают…

— Художником?

— Да, да. Он ведь на фронте все время рисовал. Помню Тамри, словацкую деревушку. Бой за нее третьи сутки продолжался. Прихожу на наблюдательный пункт к Стеклову, а он сидит и рисует в альбом. «Красивая, — говорит, — деревенька». Я поначалу вспылил: «Тут бой, а ты рисованием занимаешься! Почему не у стереотрубы?» А он со злостью отвечает: «У стереотрубы разведчик сидит, все видит и докладывает, а мне что делать, если на весь день ни одного снаряда не дали?» — Андрей Степанович помолчал, потом добавил: — Когда ранило его, «сынка», он со своим разведчиком послал мне альбом на память, в подарок… Альбом, который он еще в Донбассе начал. Ну а потом мы переписывались. Долго рассказывать, как это все происходило. Так чем я отвлекся? Художником он стал? Ну, конечно, специальный художественный техникум окончил. Женился, сын у него родился, сообщил. А потом проходит несколько лет — и получаю письмо от тещи: так, мол, и так, «ваш коммунист, бывший офицер бросил семью и живет один в Архипо-Осиповском, на Черном море. А мы, бедные, обиженные беспартийные люди, не знаем, как поступить…» Очень огорчен был я поступком Ромки! Но, с другой стороны, неприятно резанули мне глаза слова: «мы бедные… беспартийные…» Юродство какое-то!