Они разговаривали так, словно вчера расстались. И Юрия, кажется, уже не удивляло, что перед ним — Аля, которую он горячо любил, которую давно не видел. Отчего это? От притупления чувств, свойственного тяжелобольным? Или это отчужденность, холодок, которые бывают у людей обреченных, мысленно списавших себя с этого света? Или просто хочет он, чтобы Аля уехала — уехала, училась, устраивала свою жизнь и не мучилась с ним? Можно промучиться месяц, а можно и всю жизнь.

— Как ты разыскала меня?

— Твой товарищ написал. Наверно, ты его попросил?

— Нет, Алечка, не просил. И я бы, прости, писать тебе не стал.

— Так бы и не стал?

— Нет. Ты бы думала, что я погиб. Помнила бы меня тем мальчишкой… У тебя была бы своя судьба…

— Ну, ну, Юра, хватит глупостей. Скажи, а кому-нибудь еще ты написал?

— Нет.

— Товарищам фронтовым?

— Нет. Вот скажи, ты сейчас меня жалеешь? Тебе меня жалко? А зачем и кому писать, чтобы меня жалели, сочувствовали, выражали, так сказать, соболезнование? Я хочу жить или на равных со всеми, или… Понимаешь, не могу, чтобы меня жалели… Ты скажешь, что я опять говорю глупости. Но вспомнилось мне, читал: никто никогда в жизни не видел мертвого слона. Когда слон чувствует близкую смерть, он уходит в глубокие джунгли. Наверное, чтобы никто не видел его беспомощным и никто ему не сочувствовал… Тигры тоже уходят… А орел умирает по-другому. Улетает от своих, поднимается высоко, насколько сил хватает, и складывает крылья…

— Это все очень гордо и красиво, — ответила Аля, кусая губы, чтобы не расплакаться. — Но ты не слон, не тигр и не орел. Ты — мой Юрка. Мой, слышишь?

Юрий тихо рассмеялся:

— А знаешь что? Ты меня гипнотизируешь.

— Ты как-то давно то же говорил.

Как-то давно… То, что они называли «давно», на самом деле происходило всего несколько лет назад. Но война так удлинила, так растянула время, что год стал чуть ли не веком.

Они встречали друг друга каждое утро ровно в половине девятого недалеко от Часового завода.

Он шел на занятия в военную школу, она — в десятилетку.

Сначала проходили мимо.

Потом стали здороваться. Потом улыбнулись. А потом как-то… остановились.

Решили встретиться и вечером.

Однажды Юрий пригласил Алю к себе домой.

Родителей у Юрия не было. Мать он совсем не помнил, так рано она умерла, а отец погиб. Уехал в командировку — он был строителем-взрывником — и не вернулся. Юрию стали платить пенсию. Воспитывал его дядя. Хороший, добрый, немного чудаковатый человек, художник но профессии. Он иллюстрировал детские книжки, иногда делал карикатуры для журналов.

Вот и из Юрки вышел бы художник, да вот беда, в военные пошел, — сокрушенно говорил он Але. — А ведь как рисует! Весь в меня. Только лентяй.

Однажды они втроем встречали Новый год. Дядя пригласил их за город на дачу в тихом сосновом лесу.

В двенадцать часов на морозе у живой елки подняли бокалы — с новым счастьем!

Это была встреча сорок первого. Через полгода дядя ушел на фронт и пропал без вести.

Не столь давно это было: сейчас — сорок четвертый. После того как Юрий рассмеялся в ответ на Алины слова и сказал о гипнозе, она поняла: первый шаг сделан. Первый шаг, чтобы прорвать блокаду, которой он сам себя окружил.

И еще сильнее уверилась она в этом со временем, когда отметила, что о слонах, тиграх и орлах Юрий больше речи не заводит.

А однажды он сказал ей:

— Знаешь, Алечка, какой сегодня день? Исторический. Первое июля.

Аля сосредоточенно сдвинула брови, пытаясь вспомнить, что же в этот день произошло.

— Не старайся, не старайся. Ты не знаешь. Хочешь, расскажу? Четыре года назад в этот день я был арестован.

— Как арестован? Четыре года назад в этот день ты был в летних военных лагерях?

— Вот именно там я и был арестован. Так получилось… Вся батарея ушла на занятия. Я остался в нашем палаточном городке — дневалил. И, как говорится, при исполнении служебных обязанностей решил написать тебе письмо. Не мог, не утерпел. И не заметил, как в расположении батареи появился дежурный по части, капитан. Я его увидел только в нескольких шагах. Встал… Встал доложил по форме, что батарея находится на занятиях, происшествий не произошло. Он подходит к тумбочке, берет письмо и говорит: «А это не происшествие?» А потом, когда пробежал глазами, что я тебе писал, совсем вскипятился: «Что вы, говорит, делаете? Как вы могли так поступить? Вы нарушаете! Вы ставите любовь выше устава! Пять суток ареста! Доложите командиру батареи». Я доложил. Тот снял с меня ремень, и я потопал отбывать… Потопал… понимаешь?

В палате никого не было, больные ушли на прогулку и Аля, счастливая от того, что Юрий возвращается к ней, к жизни, сказала:

— Горжусь тобой, арестант. А сейчас я хочу поставить любовь выше устава. По нашему госпитальному распорядку санитаркам с больными целоваться нельзя…

Когда она уходила из палаты, то у самой двери услышала, как Юрий шептал:

— Встал, доложил… Потопал… Потопал…

— Юра, ты опять за свое? Помнишь, как ты писал мне после смерти мамы: «Крепись! Найди в себе силы!» Это ты писал?

— Алечка, милая, извини. Нам с тобою обоим тяжело. Ио ты вот сейчас идешь что-то делать, а я лежу… И мысли опять ползут, как тараканы. Думаю, где-то там ребята воюют, идут вперед… Идут, понимаешь? А я — отставший от дивизиона… И пользы от меня никакой. И делать нечего. Вот дневник завел. Про тебя пишу, про себя. Рисую.

— Рисуешь?

— Да, да. Когда тебя нет.

Аля потрепала Юрия по плечу, спросила полушутя:

— А общественной работой заняться не хочешь? Мне сегодня поручили стенгазету. Вот и делай в ней карикатуры на фашистов. Дядя твой рисовал карикатуры? Рисовал. А ты весь в него. Значит, и ты суметь должен.

— Дядя рисовал и племянник — тоже. Это еще в школе было. Чуть ли не с самых первых классов — бессменный стенгазетный редактор.

Аля принесла Юрию подшивку газет со сводками Информбюро, лист ватмана, тушь, перо.

— Вот и нашла тебе дело.

Стенгазета в госпитале выходила чуть ли не через день. Санитарке, которая ее редактировала, и больному офицеру, который делал карикатуры, начальник госпиталя объявил благодарность. Начальник госпиталя, он же главный врач, который спрашивал Алю: «Вы кто — сестра?..»

Но не это было главной радостью. Радость была впереди.

Однажды, когда Юрия везли в коляске на прогулку, к нему подошел главный врач:

— Позвольте мне вас, старший лейтенант, горячо поздравить с успехом!

— С каким успехом? — удивился Юрий. — Выписывать собираетесь?

— Выпишем, скоро выпишем. Но я — о другом…

Главврач протянул Юрию несколько листков. Это были армейские газеты. Они пришли с фронта, из той армии, в которой Юрий служил до ранения…

В этот день Юрий записал в своем дневнике:

«Я развернул эти газеты и глазам своим не поверил: в них были напечатаны мои карикатуры — те, что я рисовал для Али, для ее листка. И над одной из них была заметка о том, что находящийся в госпитале старший лейтенант такой-то остается в строю нашей армии, что теперь он будет художником газеты, и газета просит солдат и офицеров писать ему письма, подсказывать темы для рисунков и карикатур…

Главврач жмет мне руку, а у меня — слезы из глаз. Ну, по-настоящему расплакался. На фронте себя почувствовал. Я расплакался так, как плакал тогда, когда узнал, что мне отрезали ноги. А теперь их словно снова приставили.

Спрашиваю главного врача:

— Кто это сделал? Кто послал мои рисунки на фронт?

Он говорит:

— Это Аля ваша придумала.

Милая Аля, что она сделала! Только теперь я понял, почему она предупреждала меня: «Рисуй не на самой газете, а на маленьких листках. А я их буду наклеивать на большой…»

Когда я говорил с главным врачом, подошла и Аля. Улыбается, спрашивает меня:

— Видел, отставший от дивизиона? Видел, Юра?

А главный врач пожал ей руку и сказал: