И все-таки не пение собирало их вместе. Самыми чудесными были те неуловимые мгновения, когда ребята стояли под фонарем тесно сбившейся кучкой и доверительно болтали. Много раз я пытался к ним приблизиться, уловить хотя бы одну-две фразы, но меня всегда заворачивали уже с середины улицы: «Спать, мелюзга!»

Только однажды мне удалось подобраться к ним: я обошел дом Есенковых и огородом прокрался к телеграфному столбу, на котором болталась электрическая лампочка, присел на корточки, затаил дыхание и замер.

Говорил Павле Балох:

— Об этой парикмахерше, пожалуй, проще всего рассказать Тоне.

— Вы издеваетесь, ребята? — ответил Тоне Фрас. — Скажу только, бабенка недурна. А прическа там у нее такая замысловатая и пышная, что стоит посмотреть.

Этого было достаточно, чтобы я остался сидеть, скорчившись, не дыша.

— Разве у женщин и между ног растут волосы? — вырвалось у меня.

— Их там больше, чем у тебя на голове, — отрезал Борис Прелч.

Остальные сначала засмеялись, потом захлопали в ладоши прямо перед моим носом:

— Исчезни, козявка!

— Когда он только успел подкрасться так близко? — удивился кто-то, и это было последнее, что я слышал, убегая, даже голоса не узнал. А парни еще долго откровенничали.

Вот такой за год до прихода итальянцев была компания ребят, на которую мы, мальчишки, смотрели с нескрываемой завистью, исполненные ревности и нетерпения: когда же мы подрастем и наконец присоединимся, когда наденем длинные брюки и пиджак, считавшийся в то время чем-то шикарным, когда у нас под мышками и в паху волосы станут жестче, а писклявые голоса хоть немного огрубеют. Словом, было чему завидовать.

Конечно, парни отличались друг от друга, те, что помоложе, от тех, что постарше. Трое Преков — Лойзе, Янез и Йоже — не принадлежали к этой компании и демонстративно носили униформу клерикальной молодежи: шапочки горцев с перьями и широкие бриджи, которые смешно нависали над белыми носками. Преки были самой зажиточной семьей в Зеленой Яме. Фасад дома, в котором они жили, был украшен большой копией «Сеятеля» Грохара[34], картину обрамляли словенские народные орнаменты, гвоздики и аспарагусы, ощущение уюта усиливал запах свежеиспеченного хлеба и ватрушек, доносившийся из их пекарни. Старик Прек любому в Зеленой Яме давал хлеб под честное слово или даже даром.

Другая группа молодежи — говорили, что они коммунисты, — Здравко Маркич, Фриц Бежан, Радо Когой, Зора Окретич и Тина Корошец — держалась обособленно. Собирались они обычно у кафе Лассана за химической фабрикой, хотя иногда заглядывали и под фонарь и секретничали вместе с остальными. Компания эта вызывала любопытство не только у нас, детей, но и у взрослых, поскольку никто толком не знал, что такое коммунисты. Среди ребят были «соколы» и «орлы», и каждый раз, когда они, готовясь поиграть в футбол, делились на команды, то делали это по своей «птичьей» принадлежности. Иногда они устраивали эстафету, бегали по квадрату улиц, опоясывающих зеленоямские дома. Последним в команде «соколов», которая обычно побеждала, бежал гибкий и быстроногий Борис Прелч, всегда в белых трусах и белой майке, в белых носках и даже в белых тапочках. Он воображал себя Джесси Оуэнсом[35], между тем все без исключения считали его гитлеровцем[36]. Однако Борис (он, очевидно, страдал из-за своего маленького роста и поэтому не упускал случая принарядиться) не принимал это близко к сердцу, на финише он победоносно подкидывал эстафетную палочку высоко над крышами. Побежденных постоянные поражения не слишком огорчали, после соревнований они не отказывались пойти вместе с «соколами» в ресторан Смоле на Люблянской улице и помериться там силами в кегельбане.

Так текла жизнь до начала итальянской оккупации, когда после взрывов гнева и обид Зеленая Яма заговорщицки притихла, замерла. Тогда же симпатичная компания зеленоямских парней стала потихоньку разваливаться, распадаться, у каждого неожиданно появились свои дела и проблемы. Причин для этого было много, правда мелких, почти незаметных, но неотступных и неотвратимых, как чума. Каждый в те решающие мгновения призадумался, ушел в себя… Да и капеллан, и «соколы», и коммунисты у Лассана — все, конечно, способствовали этому разделению. Вдруг все они, как один, стали чертовски сознательными словенцами, пламенными патриотами и с пылом, а то и с помощью всяческих ухищрений начали растаскивать ребят в разные стороны. Если раньше общество девы Марии было затеей для девчонок, которой парни сторонились, то теперь участие в мероприятиях конгрегации не было для них постыдным: в Доме святого Винцента открылся театральный кружок и смешанный певческий хор, там сложилась компания парней и девчонок, которые в перерывах между развлечениями «служили народу». Нечто похожее происходило и в Салезианском доме. Парни задерживались там много дольше, чем прежде, даже мой отец, санитар городской больницы, в один прекрасный день перешел на службу к салезианцам, в терапевтическое отделение, и по вечерам уже не спешил домой. В людях появилась скрытность, напряженность. Парни, правда, по вечерам еще собирались на улице, однако уже меньшими группками и ближе к своим домам: один на углу Люблянской и Средишкой, другие — на углу Товарнишкой и Звездной улиц, предпочитая темноту освещенным местам. Иногда они в прежнем составе сходились под нашим фонарем, но былого веселья как не бывало, и если у них не находилось других дел, то в восемь их разгонял комендантский час. Теперь было не до разговоров и не до песен. Однажды зеленоямские улицы оказались устланы листовками с серпами, молотами и красными звездочками, и после этого молодежные сходки заканчивались уже в пять или шесть вечера: в Зеленую Яму мчался на велосипедах патруль карабинеров, трое запыхавшихся итальянцев рьяно разгоняли парней по домам, а иногда даже вбегали вслед за ними в сени. Особенно отличался рыжий фриулец, он сразу и с удовольствием выбирал себе жертву, то Тоне Фраса, то еще кого, хватал парня за рубашку, приставлял к горлу пистолет и с усердием начинал запихивать в глотку смятую листовку. В его руках я впервые увидел пистолет без кобуры (раньше я считал, что это просто гиря, для чего-то засунутая в кожаную коробку), и при виде смертоносного железа у меня по телу забегали мурашки, будто подул ледяной ветер; подобное ощущение — страха, значительности происходящего и холода — я испытывал, только входя в церковь. От ужаса у меня помутилось в голове. Компания, за которой я несколько лет ревниво подглядывал, разговоры которой я долгими вечерами подслушивал, почти больной от неутоленного любопытства, распадалась на моих глазах — раньше, чем мне удалось хоть на мгновение слиться с нею и насладиться ее упоительной мужественностью. Мне казалось, что леденящий, смертоносный ветер, исходивший от пистолета карабинера, так и не стих, он дул, стремясь заковать в лед всю Зеленую Яму. Я вдруг начал носиться по городу, как собака, сорвавшаяся с цепи; я приставал то к одному, то к другому парню, то к Цирилу Шкоберне, то к Борису Прелчу, навязывался всем по очереди и всем подряд вешался на шею и — что самое печальное — попадал легкомысленно и малодушно под влияние то одного, то другого. Чего только я не предпринимал, чтобы предотвратить катастрофу, пытаясь соединить распавшиеся звенья, согреть своим мальчишеским пылом то, что почти оледенело. Я колол дрова Винко Почервину; чистил ботинки Войко Шлаймару, настоящие мужские полуботинки с залатанными носками, я гордился этими башмаками больше, чем он сам; Тоне Фрасу, помощнику мясника, помогал разносить мясо; сопровождал Эди Рожича по стройкам Любляны, когда он носил обед отцу, рабочему-строителю, пока не дослужился до того, что в полдень один, уже без Эди, громыхал котелками по городу; Янезу Штрусу я вскопал все грядки; со Стефаном Вижинтином ходил к вечерне в церковь святого Семейства в Моштах… Все это и еще многое я делал, пока вконец не обессилел, и однажды утром вновь появился в своей школе на Залошкой улице, представ перед учительницей в довольно жалком виде.