— Господи! — вскрикнула вдова Мила. — Старик и после смерти не хочет оставить меня в покое. — И она вернула письмо почтальону, посоветовав: «Пусть его поищут на том свете!»

Почтальон изредка заходил и в дом обжигателя извести Оруша, принося ему письма от брата Тане. Тот продолжал предостерегать:

Оруш, не распечатывая, бросал эти наводящие тоску послания в печку.

Тане писал еще долго, наконец перестал. Прошел слух, что его убило молнией. Правда, она, не задев, ударила в землю, но от испуга у него случился разрыв сердца. И люди заключили: видно, смерть уже шла следом, только Тане не ведал, где догонит…

Переполошил село лавочник Цветко. Супруга его скончалась, измученная неотвязными думами о сыне. А сам он закрыл свое торговое заведение. «Пусть все катится к дьяволу! — заявил он. — Мне не для кого больше работать!» И пошел бродить по окрестностям. Люди встречали его за селом, он приходил к церковной ограде, которую построил вместе с женой, стучал по ней киркой — хотел разрушить. Снимал шапку, закидывал голову и, глядя в небо, богохульствовал: «Господи! Пусть будет проклято имя твое! Знал бы наперед, не тебе, а самому Сатане обещал бы сына!»

Вот такие события случились в Дувалеце после того, как над вулканом исчез дым. Скинув тяжкое бремя страха и опасений, люди дышали спокойно, беспечно; груз, который долго давил на душу, больше не омрачал им жизнь. Жители Дувалеца словно выздоравливали от опасной болезни. Ушли в прошлое бессонница, головные боли и тревоги.

И сама природа успокоилась, избавила людей от крайностей: знойных лет и лютых зим, бешеных ветров и проливных дождей. Небо, угрожающе нависавшее над крышами и над головами людей, стало иным — приветливым. Пропали устрашающие тени, которые отбрасывал дым, извиваясь над селом и заползая в души людей.

Шло время, и размеренная жизнь без мук неизвестности и напряжения, которые порождал в душах вулкан, уже казалась монотонной и однообразной.

Но успокоение было неполным. При самом малом колебании почвы все обитатели Дувалеца обращали взгляды на гору, к дувалу, и взывали к богу: «Сделай так, чтобы прошлое не повторилось!»

Мариан Рожанц

ЛЮБОВЬ

Marjan Rožanc

Ljubezen

Ljubljana, 1979

Перевод со словенского Н. Масленниковой

Редактор Н. Кореневская

ПРОЛОГ

Пришла пора рассказать. Ведь рано или поздно любовь приносит свои плоды. Пожалуй, только воспоминания обладают этим особенным качеством — дремать в человеке, точно семена, годами, затем вдруг пробудиться и обернуться зрелым плодом, которому мы обязаны — хотим того или нет — дать собственную, самостоятельную жизнь.

Предвижу, что меня будут осуждать — живые и мертвые. За слепоту. А прежде всего за сентиментальность и наивность, ведь вы, взрослые, не могли в то время жить свободно, беззаботно, отдаваясь чувству, как я, ребенок. И вы по-своему правы. Но я, бывает, благодарю слепую судьбу, что в то военное время был ребенком, ведь это от многого защищало меня, мне не нужно было принимать серьезных решений, никто не заставлял меня это делать ни лицемерными уговорами, ни пистолетом, приставленным к затылку. Все это правда. Однако правда и то, что мир ребенка, отношение к людям, детское восприятие событий тоже реальность и теперь ею невозможно пренебречь. Разве дети не составляют часть человечества?

Вы скажете: «Твой рассказ необъективен». Но что такое объективность? Точка зрения взрослых? Возможно, лишь некоторых из них — самых сильных, всемогущих? И где искать истину — в людях, их поступках или, может быть, в чем-то еще? Решайте сами! А я для себя уже решил. Собственно говоря, распорядилась судьба — война началась, когда мне было одиннадцать лет, а закончилась в мои пятнадцать.

Я уже об этом рассказывал. В моих первых новеллах о жизни пронырливых и шаловливых мальчишек военных лет, новеллы публиковались в журналах и еженедельниках, а потом составили книгу. Но в основном это были юморески, они создавались с позиций зрелого, разумного человека, который как бы отстраненно, с высоты времени, снисходительно и высокомерно посмеивается над испепелявшими его некогда страстями и не слишком серьезно относится к событиям прошлого. Вымысел, подделка. Я, конечно, не утверждаю, что данное сочинение по сравнению с прежними является более совершенным литературным произведением, которое написано образцовым стилем, имеет развитый сюжет, необходимую экспозицию, завязку, драматическую кульминацию и развязку. Нет, я не считаю эту книгу вершиной художественного слова… Ничего подобного. Это повесть, не более того. Быть может, повесть о любви.

О какой же любви пойдет речь? По кому, как говорится, я сходил с ума? По гимнастам из «Сокола», с Водмата и Табора, по танцовщикам из кафе «У Малисса», которых в свое время разогнала полиция, по всем без исключения активистам, интернированным и партизанам: по Борису Прелчу, Винко Почервину, Милану Смоле, Тоне Фрасу и Людвику Фрасу, Эди Рожичу и Павлу Балоху. Коммунистов я тоже любил. Любил пятерых конспираторов, которые собирались в кафе Ласана, что за химической фабрикой: Здравко Маркича, Радо Когоя, Фрица Бежана, Зорку Окретич и Тину Корошец. Любил приходских прихлебал из Салезианского дома и членов юношеских комитетов, которые позже стали белогардистами и домобранами[31]: Цирила Шкоберне и Метода Шкоберне, обоих Межнаров — Само и Бориса, Преков — Лойзе, Янеза и Йоже, а также младшего Прека, Павле. Я любил доносчиков, провокаторов из домобранов, неудавшихся студентов, Стане Коленча и Марко Селана, еще больше мне нравилась сестра Марко, барышня Мария. Я любил предателей словенского народа — Карла Шерая, Водника Янеза и Менарта Битежника по прозвищу Попугайчик, но любил и Франца Безлая по прозвищу Франт, который их ликвидировал. Я любил неприкаянного Ладо Рожича. Я любил итальянского солдата Марио Белардини, любил учителя итальянского языка из гимназии на Веговой улице, фашиста Луиджи Меласси, любил весь итальянский гренадерский офицерский хор из казармы На Полянах и одного безымянного итальянского солдата, по всей вероятности из Калабрии. Я любил трех солдатских потаскух: уличную девку Францку Тратарову, тех, что покрасивее, — высокомерных Милену Кракар и балерину Валерию.

Почему я любил таких разных людей? Да потому, что был ребенком, чье сердце распахнуто настежь. Винко Почервина — просто оттого, что тысячу раз слышал, что и он любит меня, Здравко Маркича, за то, что, обладая, как пылкий коммунист, даром убеждать, уверял меня, что плотская любовь между девушкой и юношей не грех, а, наоборот, вершина союза мужчины и женщины; любил Милана Бассина: он был самым неловким причетником, господин Урбанек частенько во время обедни выгонял его из церкви, но ведь это был и самый одержимый футболист в Кодельево и в Зеленой Яме; Тоне Фраса — он имел смелость в любую минуту, где угодно закричать во весь голос: «Да здравствует Россия!»; Францку Тратарову — она так вдохновенно и неутомимо делала свое дело, что распутство походило на привычное самобичевание; итальянского солдата Марио Белардини — он сделал Марице Почкай самого красивого ребенка в Зеленой Яме, да еще подарил ей граммофон с пластинками, под которые все предместье плясало по праздникам; калабрийца — он был самым замухрышистым среди итальянских солдат, терпеливо ожидавших своей очереди к Францке, самый замызганный и самый терпеливый, впрочем, он так и не дождался своего. А почему я любил Эди Рожича, Цирила Шкоберне, Бориса Прелча и Милену Кракар, этих четверых больше всех, почему я любил их, я и сам не знаю.