Перед строем, на общем построении полка, всем разведчикам батареи объявили благодарность за дранку от командира бригады Симоняка, а Кукушкин особым приказом награждался месячным отпуском.

Конечно, нет ничего вернее солдатского братства: лейтенант Пушков дал для отпуска Кукушкину свои не ношенные шерстяные гимнастерку и брюки, старшина Добрыйвечер — хромовые сапоги, Витя Чухин — шинель, у него она была самая красивая в батарее, Федотов своим способом поджарил на дорогу Кукушкину двух кур. Где он их достал, я не могу представить, на Ханко не было тогда ни одной курицы. Впрочем, Кукушкин сам мне когда-то говорил, что Федотов из воблы может перепела приготовить, и я ему верил.

Мы оглядели нашего Кукушкина со всех сторон и проводили до вокзала. Мы собрали ему денег на дорогу, чтобы он ни в чем не нуждался.

И все это доставляло нам такую радость, будто в отпуск ехал не Кукушкин, а мы сами.

Вернулся он раньше срока, похудевший и молчаливый.

— Все кончено, сочинитель! — сказал мне Кукушкин, — Тоня вышла замуж. Где мое старое барахло, я переоденусь…

Я хотел утешить его его же словами: «Вечно у этих девчонок все шиворот-навыворот получается» — но промолчал.

Утром Кукушкина вызвал в штаб полка уполномоченный особого отдела старший политрук Загородний.

— Сядь за этот стол, — сказал старший политрук, — и напиши на этой бумаге все песни, какие ты поешь. Только все, понимаешь! — и вышел, заперев за собой дверь.

Кукушкин сел за стол и начал рисовать чертиков, потом нарисовал Министра, и свой автопортрет, и портрет Тони.

Через два часа дверь открылась.

— Написал? — спросил старший политрук.

— Я знаю очень много песен, если все их записать, в штабе бумаги не хватит…

— Нет, ты мне скажи, какую антисоветчину ты поешь? — закричал старший политрук. В это время в комнату вошел Щеглов-Щеголихин.

— Что происходит?

— Посмотрите! — старший политрук подал батальонному комиссару письмо и листочек из записной книжки Веньки Кузина, на котором Кукушкин написал песню обгорелого танкиста. Этот листочек Кукушкин узнал сразу.

Очень хорошие слова надо произносить очень редко. От частого употребления они стираются и перестают быть хорошими. Поэтому очень хорошие слова Щеглов-Щеголихин говорил редко, впрочем, в его устах каждое слово было хорошим. Так нам казалось. Он прочел поданную старшим политруком бумажку и вернул ее обратно.

— Порвите ее, старший политрук, и отпустите парня. Очень вам советую.

Кукушкин ушел и, что ответил старший политрук батальонному комиссару, не слышал.

Он рассказал об этом мне и Федотову.

Перед сном, после вечерней поверки, мы собрались в курилке перед железной бочкой с водой, врытой в землю и обнесенной скамейками. Федотов сгреб левой рукой за грудки Веньку Кузина и приподнял его от земли. Ноги и руки у Веньки повисли, как ватные, и голова, моргая глазами, откинулась назад.

— Сволочь! — сквозь зубы процедил Федотов. — На своих ябедничать!

Он не стал бить Веньку, а, как паршивого мышонка, брезгливо бросил в бочку с окурками и вытер о штаны руки.

Венька даже не вскрикнул.

Через день его перевели из батареи в третью роту.

Мы сказали ребятам из третьей роты, кто он есть.

Через неделю он совсем исчез с полуострова.

Г л а в а  д в а д ц а т ь  ш е с т а я

СНАРЯД БЬЕТ ПО СТАРОЙ ИСТОРИИ

Между собой командира комендантского взвода лейтенанта Липецкого мы звали «Снять шапку», но об этом надо рассказать по порядку.

Майор Новиков — начальник штаба нашего полка — был классически лысым человеком. Его округлая голова была абсолютно гладкой — ни волоска, ни пушинки. Видимо, поэтому у нашего начальника штаба была какая-то неистребимая ненависть ко всему волосатому. Ради подражания начальнику лейтенант Липецкий через день брил свою курчавую голову в парикмахерской у Кольки Бляхмана, хотя ему шевелюра полагалась по уставу.

Любого встречного из нашего брата он ставил по команде «смирно» и приказывал резко и повелительно:

— Снять шапку.

И если замечал хоть миллиметровые волосы, направлял в парикмахерскую и требовал доложить ему о исполнении приказа. У всех в полку головы были гладкие, как бильярдные шары. Машинка Кольки Бляхмана с утра до обеда работала без перерыва. Липецкий был служака, что называется, «военная косточка», и прекословить ему было бесполезно.

А нам очень уж хотелось отрастить чубы. Как-никак, по подсчетам Кукушкина и по прогнозам полкового писаря Половнева, нам оставалось служить до демобилизации каких-то пять месяцев.

Кукушкин даже в своей палатке сделал на можжевеловом шесте сто пятьдесят зарубок и каждый вечер, после поверки, разведчики торжественно превращали очередную зарубку в крест.

Меня перевели работать в библиотеку. Я выдавал командирам уставы и наставления и рекомендовал им сочинения Клаузевица, потому что у меня в библиотеке их было двадцать экземпляров.

Командирские жены записывались в очередь на приключенческие романы Хаггарта. В библиотеке каким-то чудом оказалось полное собрание сочинений этого писателя. Кроме этого, я писал историю полка со времен гражданской войны до наших дней. Писать надо было сухо, по формуляру, а я растекался мыслию по древу, меня заносило в сторону, и получалось не так, я это и сам понимал. Впрочем, Щеглов-Щеголихин не торопил меня.

Жил я теперь при клубе с художником Борисом Утковым, Колькой Бляхманом и киномехаником Васей Бубновым, братом Миши, таким же веснушчатым и рыжим, как и он. Вася пришел к нам осенью с новым пополнением.

Боря Утков оформлял спектакли, писал лозунги и объявления и рисовал героев полка к сочиняемой мною истории. Он это делал здорово.

Вася Бубнов крутил кинокартины и в клубе и в батальонах. Через него я узнал, что Миша снова работает начальником пожарной команды в своем Суздале.

Колька Бляхман с должностью парикмахера совмещал должность полкового режиссера, хотя в штате полка такой должности не было. Но ведь в каждом законе есть своя прореха или отдушина.

И вот Кольке Бляхману мы завидовали самой свирепой завистью. Дело в том, что при клубе париков не было, а Кольке, как главному режиссеру и исполнителю главных ролей, нужны были волосы. И они были оставлены ему специальным и особым приказом командира полка. Над бляхмановским чубом даже майор Новиков не был властен.

Бляхман поставил к Новому году «На бойком месте» Островского. Боря Утков сделал очень хорошие декорации. Спектакль шел как по маслу. Правда, была одна накладка.

Кукушкин все-таки еще раз решил попробовать свои актерские способности и записался в драмкружок. Ему не терпелось. Колька Бляхман дал ему одну из основных ролей — роль Непутевого. Гримером тоже был Бляхман. Непутевый — пьяница. Поэтому Кукушкину Бляхман, как он выражался, для полного колорита сделал из гуммозы громадный сизый нос.

На премьере присутствовала вся батарея и командный состав полка. Кукушкин, что называется, вошел в роль и бушевал на сцене, как Мамонт Дальский. Я никогда не знал за ним таких способностей перевоплощения. Зал смотрел за действием не отрываясь и не комментируя. В самый разгар спектакля, когда Непутевый — Кукушкин — стукнул кулаком по столу, у него от содрогания отлетел приклеенный нос и покатился по столу. Вся батарея узнала Кукушкина, и кто-то из задних рядов крикнул:

— Вытри сопли!

Но Кукушкин на этот раз не растерялся. Дисциплина и самообладание — первый залог успеха у артиста. Он спокойно взял со стола отлетевший нос, положил его в карман и стал играть дальше как ни в чем не бывало.

По залу прошла, как пишут в рецензиях, буря аплодисментов. Эта накладка была только на премьере. На повторных спектаклях и на выездных Кукушкин для прочности подвязывал прикладной нос ниткой за уши.