Мы это делаем для того, чтобы наш новый командир батареи, лихой кавалерист капитан Червяков, на утренней выводке провел рукой в белой перчатке по крупам наших коней и, не обнаружив ни одной пылинки, отпустил нас в отпуск.

В отпуск нам необходимо до зарезу. Нам надо проведать в госпитале Мишу Бубнова. Поэтому мы и встали в пять утра и стараемся изо всех сил.

Стоим мы сейчас в казарме на улице Салтыкова-Щедрина. Мы спим в тепле и на нарах. У нас есть, кроме шинелей, наволочки, набитые соломой. Наши кони стоят в станках на конюшне.

К окнам нашей казармы, кажется, со всего Ленинграда, с колясками и без колясок сходятся все домработницы и няньки. Мы разговариваем знаками через стекло или объясняемся через форточки. Обыкновенным прохожим на тротуаре не остается места, и они идут по мостовой.

Мы каждый день всей батареей выезжаем по Московскому проспекту за город на вольтижировку. Все мы ходим в новом обмундировании. По уставу нам положены, как и пехоте, фуражки с красными околышами, но мы всей батареей, как по уговору, заменили их черными, потому что мы есть артиллеристы на конной тяге.

Мы стали такими красивыми, потому что наш полк теперь входит в состав Восьмой особой бригады. Бригаде поручено нести службу за границей, в Финляндии, на полуострове Ханко, судя по карте, у черта на куличках от Ленинграда. Два батальона уже отправлены туда транспортными самолетами, а наша батарея дожидается своей очереди. Нас отправят пароходом, потому что коней на самолет не погрузишь.

Когда мы строем выезжаем из ворот, няньки и домработницы не дают нам проезда. Наш капитан, несмотря на то, что он заикается, нравится всей батарее. Он сидит в седле чуть-чуть боком, правит только одними шенкелями, и его вороной в белых чулках Месяц так и играет под ним. Всю дорогу, пока мы едем за город на пустырь, на всех тротуарах люди останавливаются и, как нам кажется, любуются нами. Нам это очень нравится.

Больше всего нам не нравится команда: «Опустить стремя!» Хоть мы и считаем себя опытными артиллеристами на конной тяге, шлепать задом по твердой луке седла, не опираясь о стремя, очень больно. Брюки скатываются в складки, и этими складками ноги растирает в кровь. И тем не менее мы каждый раз из казармы выезжаем настоящими орлами и гарцуем перед няньками и домработницами, как джигиты. Это и есть, наверное, тщеславие. Но что поделаешь, мы, как и все люди, имеем тоже свои слабости.

Кукушкин проверяет моего Министра и говорит:

— Отлично!

Я проверяю кукушкинскую Пирамиду и, обнаружив перхоть в хвосте и гриве, говорю:

— Беда!

Мы снова приносим четыре ведра теплой воды и намыливаем Пирамиде хвост и гриву.

Мы так и оставляем своих коней у коновязи просохнуть на майском солнышке, сами идем в казарму и до подъема надраиваем пуговицы и шпоры, подшиваем новые подворотнички и чистим до адского блеска яловые сапоги гуталином.

После подъема по команде «строиться!» мы встаем первыми на свои места, мы блестим, как наши кони, чистотой и выправкой; это сразу замечает Добрыйвечер и подмигивает нам понимающе.

После завтрака начинается выводка. Капитан Червяков в белых перчатках, как армейский дирижер, проводит по холкам Пирамиды и Министра, щупает хвосты и гривы, заглядывает под щиколотки, потом смотрит на нас и говорит Добромувечеру:

— Отпустить до восемнадцати ноль-ноль!

Мы выходим втроем. К нам присоединяется еще наш повар и наводчик Ваня Федотов. У него под мышкой сверток. Он достал где-то целую индюшку и приготовил ее, только одному ему известным способом, для Миши Бубнова.

— С нее он сразу поправится, вот увидите, — говорит Федотов, и мы соглашаемся с ним.

Да, я позабыл сказать, что на груди Кукушкина и на моей груди на алых муаровых ленточках, позвякивая о пуговицы нагрудных карманов, серебрятся медали «За отвагу». К медалям нам с Кукушкиным выдали по триста рублей и по триста рублей нам всем дали как участникам войны. В общей сложности у нас у троих полторы тысячи рублей. Мы богачи, братцы!

Кукушкин предлагает что-нибудь купить в подарок Мише Бубнову. Федотов не соглашается, указывая на свой сверток.

— Хватит и этого…

И все-таки мы покупаем пол-литра коньяку «ОС». Мы сроду такого не пробовали.

Мы идем через Литейный мост, козыряя встречным командирам. Мы приходим в приемную Военно-медицинской академии и облачаемся в белые халаты.

По длинным коридорам, пахнущим йодоформом и валерьянкой, молоденькая сестра провожает нас к палате Миши Бубнова. Мы ступаем на носки, стараясь не стучать подковками. Незаметно для Федотова мы с Кукушкиным расстегиваем халаты — так, чтобы сестра заметила наши медали.

В палате три койки. Солнце льется в высокое окно, и ветка зеленого тополя скребет по стеклу. Миша сидит на койке бледный, веснушчатый. Я никогда не видел у него столько веснушек. Он улыбается нам и единственной рукой пододвигает табуретки. У окна с гитарой в руках, в халате и подштанниках стоит парень. Лицо его забинтовано. Видно только губы и глаза. Третий лежит на койке, укрытый одеялом до подбородка. Мы знакомимся и садимся.

Федотов достает и разворачивает на тумбочке свою индюшку. Мы только что завтракали, но и у нас текут слюни, такой пошел аромат от федотовской птицы.

Кукушкин выставляет к индюшке бутылку коньяку «ОС». Забинтованный парень молча подходит к двери и щелкает ключом. Мы отказываемся пить.

— Мы это сделаем в другом месте, — говорит Федотов.

Забинтованный парень ловко выбивает пробку и наливает три стакана.

Первый стакан он подносит укрытому одеялом товарищу. Оказывается, у него нет кистей и ступней. Он пьет и закусывает куском индюшки из рук забинтованного парня. Потом забинтованный чокается с Бубновым и прячет остатки коньяку в тумбочку, берет гитару и, небрежно перебирая струны, запевает тихо и выразительно:

Бубнов и укрытый одеялом парень подтягивают припев:

— А здорово у вас получается! — говорит Кукушкин.

— Спелись за два месяца, как на клиросе, — замечает забинтованный парень и подает лежащему еще кусок индюшки.

У Бубнова, кроме ранения руки, оказывается, застрял осколок в легком, и ему делали еще одну операцию, уже в академии, но сейчас дело идет на выписку.

— Как это съешь, совсем поправишься, — говорит Федотов, указывая на индюшку, но от нее остались только бумага да кости.

Кукушкин незаметно кладет на тумбочку Бубнова часы и компас, соединенные одним ремешком. Миша замечает это и ласково отводит руку Кукушкина.

— Возьми себе, — говорит Бубнов, — на память возьми, мне теперь по азимуту ходить не придется, а мне отдай свои, они для меня теперь удобнее.

Мы прощаемся и уходим, прикрывая свои медали халатами.

— Братцы, — говорит Федотов, — это могло и с нами случиться.

И нам становится совсем тоскливо.

Когда Федотов в пивной на Литейном потребовал «пол-литра для пробы» и, не моргнув глазом, выпив это из пивной кружки, сказал:

— Братцы, здесь можно оставаться, — мы посмотрели на Федотова восхищенно и согласились с ним. За нашим столом появились водка и пиво — и начался полный разворот.

Кончилось это дракой.

Оказывается, наш Федотов в пьяном виде лютой ненавистью ненавидел лысых. А за соседним столиком какая-то компания цирковых борцов справляла свою победу. Среди них и был один лысый здоровяк. Федотов долго к нему присматривался, потом, неожиданно для нас, выплеснул ему на лысину кружку пива.