Пока подвижник расхваливал красоту апсары, поднимая свой взор от её ног к голове, Аламбуша молчала. По речам его она поняла, что он в великом смущении, и промолвила:
"Благо тебе, о сын Кашьяпы!
Не время теперь для пустых речей.
Пойдём и друг другом утешимся,
Насладимся любовью в обители.
Подойди ко мне, дай обнять тебя,
Научить любовным утехам!"
"Пока я стою, он не решится подойти ко мне близко, — подумала затем Аламбуша. — Сделаю-ка я вид, будто ухожу от него". И тут эта апсара, искусная в обольщении и по-женски лукавая, распаляя подвижника, отвернулась от него и пошла в сторону.
И, сказавши так, в путь пустилась
Бесподобная обликом апсара,
Прельстить стремилась прелестная
Ришьяшрингу дева Аламбуша.
Позабыл он свою неловкость,
Устремился пылко за нею
И, нагнав, схватил её за косу.
Повернулась к нему красавица,
Заключила его в объятия.
Так достигла она своей цели –
Он лишился тогда целомудрия.
В этот миг воззвала в уме своём
К владыке Индре Аламбуша.
Пребывал он тогда в роще Нандане.
Царь богов, могучий и щедрый,
На призыв её тотчас откликнулся.
Ей прислал он ложе златое,
Тысячей покрывал устеленное,
С дорогим, высоким балдахином,
Драгоценными тканями покрытым
В пятьдесят слоёв, коли не больше.
И взошла на него красавица,
Заключила в объятья подвижника.
Будто час, три года промелькнуло –
Всё в объятиях она его держала.
Развеялся через три года морок,
Пробудился ото сна подвижник.
Смотрит апсара: чары проходят –
Тотчас же невидимою стала.
Вот очнулся брахман, оглянулся –
Видит зелень молодую на деревьях.
Там, где был очаг, — трава густая.
А вокруг него — весенний лес разросся,
Раздаётся пение кукушек.
Осмотрелся он в недоуменье
И заплакал горькими слезами:
"Я не жертвую и не читаю мантры,
Подношения огню забросил!
Кто же ввёл меня во искушенье,
От служенья отвратил мой разум?
Я и прежде жил в лесной пустыне,
Мой духовный пыл не изменял мне.
Кем-то, как корабль в открытом море,
Что наполнен множеством сокровищ,
Был ограблен я и благ лишился!"
"Если я немедленно не назовусь, — испугалась Аламбуша, — он меня проклянёт. Надо сознаваться!" Она вновь приняла зримый облик и сказала:
"Царь богов меня к тебе направил.
Я ввела тебя во искушенье,
Своим духом дух твой победила!
Омрачён ты был, проспал три года".
Слыша её речи, Ришьяшринга вспомнил о наказе, что давал ему отец, и стал горько каяться: "В какую же беду попал я оттого, что ослушался родителя!
Говорил мне отец мой Кашьяпа,
Упреждал меня он заранее:
"Ты запомни, о юноша: женщины
Красотою цветам подобятся.
На груди у них по две выпуклости,
Ты по ним узнаешь их, юноша".
Так родной отец наставлял меня,
От опасности уберечь хотел.
Но увы, я его не послушался,
Отцовский наказ запамятовал.
Ничего теперь не осталось мне,
Как в лесу горевать в одиночестве.
Будь же проклята моя оплошность!
Либо вновь я обращусь к созерцанию,
Либо тут же с жизнью распрощаюсь".
Сказавши так, он отринул чувственные влечения и вернул себе способность созерцать. И Аламбуша поняла, что отшельническая мощь и созерцание в нём возродились. Полная страха, она стала просить прощения.
Видит апсара — к отшельнику вернулись
Пыл духовный, мужество и стойкость.
Головой Аламбуша припала
К стопам Ришьяшринги, повинилась:
"Не сердись на меня, о великий муж,
Не сердись, подвижник достославный!
Я великую услугу оказала
Небожителям и Шакре, их владыке, –
Ведь от жара твоих подвигов суровых
Содрогнулась горняя обитель".
"Я прощаю тебя, милая, — сказал ей Ришьяшринга.
Пусть тридцать три небожителя
И Васава, их предводитель,
И ты сама, милая апсара, –
Пусть все вы будете счастливы.
Ступай куда хочешь, красавица".
И Аламбуша покинула его.
Поклонилась она в ноги подвижнику,
Обошла три раза с почтением,
Попрощалась с ним, сложив ладони,
И отправилась восвояси:
Вновь воссела на ложе золотое,
Тысячей покрывал устеленное,
С дорогим, высоким балдахином,
Драгоценными тканями покрытым
В пятьдесят слоёв, коли не больше, –
И на нём в мир богов воротилась.
Воссияла она, словно факел,
И блистала, подобно молнии.
Царь богов был рад и доволен
И промолвил: "Ты мне угодила,
Попроси чего хочешь в награду!" –
"О господин всех созданий,
Вот что прошу я в награду:
Не посылай меня, Шакра,
Впредь соблазнять подвижников!"
Закончив это наставление в дхарме для монаха, Учитель изъяснил арийские положения, а затем отождествил перерождения: "Аламбушей тогда была бывшая мирская жена монаха, Ришьяшрингой — сам затосковавший монах, а я был отцом его, великим подвижником". Монах, услышав изъяснение, обрёл плод прорезавшегося слуха.
Джатака о почтении к шраманам
"Благообразный, безобразному…" — это произнёс Учитель, пребывая в роще Джеты, о том, как действовать на благо людям. Повод к этому был такой же, как в истории о большом чёрном псе. На этот раз Татхагата произнёс: "Не только теперь, о монахи, но и прежде Татхагата стремился принести людям благо" — и рассказал о былом.
"Некогда в Варанаси правил царь Брахмадатта. Бодхисаттва тогда был Шакрой. В ту пору некий колдун повадился по ночам блудить: ведовским заклинанием он открывал себе за полночь путь на женскую половину дворца варанасийского царя и прелюбодействовал с его главной супругой. Прислужницы о том дознались, да и сама она пришла к царю и повинилась:
"Государь, за полночь является ко мне в опочивальню неизвестный мужчина и силою берёт меня". –
"А ты бы не могла оставить на нём метку, чтобы его нам уличить?" –
"Попытаюсь, государь", — и царица велела поставить в опочивальне чашку с киноварью. Ночью, когда колдун, натешившись с нею, собрался уходить, она смочила руку в киновари и отпечатала прямо на его спине всю пятерню. Рано утром об этом дали знать царю. Царь призвал сыщиков:
"Ищите человека с красным отпечатком пятерни на спине. Увидите — хватайте". А колдун, блудя по ночам, дни проводил у погребальных кострищ: стоял там на одной ноге, как солнцепоклонник. Царёвы сыщики углядели его и окружили.
"Видать, о моих проделках стало известно", — сообразил колдун, прошептал заклинание и взлетел в воздух. Сыщики воротились к царю ни с чем.
"Ну что, разыскали его?" — спросил тот. –
"Да, разыскали". –
"Кто же он?" –
"Подвижник какой-то, государь".
Раз колдун ходил днём в подвижничьем рубище, они его подвижником и сочли. А царь это принял на веру, и гнев его пал на всех подвижников:
"Ишь ты, днём святых из себя строят, а по ночам блудить вздумали!" Он велел под бой гонгов объявить повсеместно:
"Пусть все подвижники убираются из моего царства. А если кто из них попадётся мне на глаза — предам казни!"
И вот из Кашийского царства, простёршегося на триста йоджан, подвижники побежали в соседние государства и их столицы, и не осталось во всей стране ни единого преданного дхарме шрамана или брахмана, — никого, кто мог бы преподать народу благое наставление. Без наставлений народ огрубел, позабыл о щедрости и о нравственности, и умиравшие стали все попадать в ад и иные дурные места, на небесах же никто после смерти уже и не возрождался.