"Что ж, значит, хорош был мой дар", — сказал царь и произнёс заклятие правды:
"Шли ко мне с мольбами нищие разного роду-племени;
О чём бы меня ни просили — всё с радостью я отдавал.
От этого слова правдивого пусть глаз у меня откроется".
И стоило ему сказать это, как он прозрел на один глаз. А чтобы прозреть и на второй, он произнёс:
"С мольбою пришёл ко мне брахман, о глазе меня попросил;
Пожертвовал я глаза просителю, нищему брахману.
И сделал я это с радостью, да и потом не раскаялся.
От этого слова правдивого пусть второй глаз откроется".
В тот же миг он прозрел и на второй глаз. Эти его глаза были и не обычными, какие дарит природа, и не провидческими. Ведь те глаза, что он отдал Шакре, пришедшему в облике брахмана, вернуть было уже невозможно, а когда ткань повреждена, то и провидческое зрение тоже нельзя обрести. Те глаза, что он получил, зовутся глазами совершенства в правде. Едва царь прозрел, как Шакра своею чудесной силой собрал вокруг царя весь его двор и сказал, воздавая ему хвалу:
"Праведный стих ты сказал, царь, благодетель шибийцев,
И очи божественной силы ты этим себе возвратил.
Сквозь стены и сквозь скалы, в округе на сотню йоджан
Взглядом пронзая горы, видеть ты сможешь ими".
И посреди огромной толпы народу он поднялся над землёю, напоследок наставил Великого: "Будь себя достоин", — и отправился в обитель богов. А Великий в окруженье толпы, воздававшей ему подобающие случаю почести, вступил в город и взошёл во дворец Чандаку. Во всём шибийском царстве люди узнали, как вернулись к нему глаза, и лицезреть его жители сходились со всех концов царства с подношениями и подарками. "Теперь, когда собралось много людей, я поведаю им о своём даре", — решил Великий. На царском дворе он повелел раскинуть большой шатер, воссел на троне под белым зонтом, приказал бить в барабан и созвать войско. Собравшимся он сказал: "Жители царства Шиби! Посмотрите на мои чудом вернувшиеся глаза и отныне не принимайте трапезу, не поделившись ею с кем-нибудь". И, проповедуя дхарму, он произнёс:
"Кто не готов здесь снизойти к мольбе
И поделиться дорогим и нужным?
Сегодня да увидят все шибийцы
Мне чудом возвращённые зеницы.
Сквозь стены и сквозь скалы, в округе на сотню йоджан
Взглядом пронзая горы, видеть могу я ими.
Всего превыше щедрость в мире смертных.
Земные очи в жертву я принёс,
Обрёл сверхчеловеческие очи.
Увидьте их, шибийцы, и отныне
Всем вашим достоянием делитесь
С нуждающимися. И, безупречны,
Вы обретёте горнюю обитель".
Так он наставил их в дхарме. И с тех пор дважды в месяц — по полнолуниям и новолуниям — он собирал народ и проповедовал ему дхарму этими словами. Народ же внимал ему, приносил дары, свершал благие дела и после смерти пополнял обитель богов". Рассказав эту историю, Учитель повторил: "Как видите, монахи, было в древности и так, что мудрому человеку показалось мало одаривать людей вещами и, когда его попросили отдать глаз, он вырвал свои глаза и отдал их". И он отождествил перерождения: "Лекарем Сивакой был тогда Ананда, Шакрой — Анируддха, прочие — моими последователями, а царём Шиби был я сам".
Джатака о царевиче Махападме
«Пока ты сам не убедился...» — это Учитель сказал, пребывая в роще Джеты, по поводу девицы Чинчи, брахманки.
После того как Учитель достиг Просветления и стал Десятисильным, у него появилось множество учеников. Бессчётное число богов и людей достигали тогда арийского состояния, ибо источник блага был доступен, и монахам доставались богатые подношения и почёт. Наставники же иных толков поблёкли, как светлячки при восходе солнца, — они никому не стали нужны, о них все забыли, и сколько они ни говорили на улицах: «Не один шраман Гаутама Просветлённый, и мы тоже Просветлённые. Подать ему — большая заслуга, но и нам подать — тоже заслуга не меньшая. Давайте и нам дары!» — люди их не слушали и никакой прибыли и почёта у них так и не было. Тогда они втайне посовещались и решили: «Надо так или иначе оклеветать шрамана Гаутаму, очернить его перед народом, отнять у него подношения, лишить почёта!»
Тогда в Шравасти жила некая молодая подвижница брахманского рода по имени Чинча. Она была необыкновенно привлекательна и ослепительно красива — все тело её светилось, как у небесной девы. И вот один из заговорщиков, что был похитрее, предложил:
— Давайте используем Чинчу! Она поможет нам очернить шрамана Гаутаму.
— Вот это дело, — согласились другие.
А тут она сама пришла к ним в рощу проповедников и поклонилась. Наставники-заговорщики ей не ответили.
— Чем я провинилась? — спрашивает она.
— В третий раз я вам кланяюсь, а вы мне даже слова не скажете.
— Разве ты не знаешь, сестрица, как шраман Гаутама потеснил нас? Мы ведь из-за него лишились всех подношений и уважения.
— Я не знала, почтенные. А что я могу для вас сделать?
— Если ты хочешь нам помочь, сестрица, сделай так, чтобы о тебе и о шрамане Гаутаме пошли кривотолки, и он лишился бы подношений и почёта.
— Конечно, сделаю. А как — уж это моя забота. Вы не беспокойтесь.
И вот до чего она додумалась со своим женским коварством: завела обычай в тот час, когда жители Шравасти возвращались после проповеди из рощи Джеты домой, ходить им навстречу, в рощу, одевшись в нарядное сари, крашенное червецом, с гирляндами и благовониями в руках.
— Куда ты идёшь в такую пору? — спрашивали её встречные.
— А вам-то что за дело? — отвечала она.
Ночевать она оставалась в роще проповедников, что неподалёку от рощи Джеты, а по утрам, когда последователи Просветлённого шли из города, чтобы поклониться Учителю, она нарочно опять попадалась им навстречу, и тем казалось, будто она провела ночь в роще Джеты.
— Ты где ночевала? — спрашивали её.
— А вам-то что до этого? — отвечала она.
А спустя месяц-полтора она однажды ответила на этот вопрос: — Я провела ночь в роще Джеты, в благоуханной келье у шрамана Гаутамы. Простые люди начали уже подумывать: «Может, оно в самом деле так?»
Месяца через три-четыре она стала прикидываться беременной — подвязывать себе на живот всякие тряпки, а поверх надевала красное сари. Вздорные люди додумались, что она понесла от шрамана Готамы. А месяцев через восемь-девять она подвязала себе под красное сари полено, руки и ноги растёрла коровьей челюстью до того, что они вспухли, как у беременных, и, прикинувшись утомлённой, вечером, когда Татхагата, сидя на украшенном сидении наставника в зале для слушания дхармы, проповедовал монахам, явилась туда и сказала:
— Ты, великий шраман, народ дхарме учишь, и речи у тебя как мёд сладкие, на языке тают; а сам обрюхатил меня, мне уже рожать скоро. Тебе же ни до чего дела нет — ни где мне рожать, ни где масла взять, да и прочего! Если сам не хочешь обо мне позаботиться, мог бы попросить кого-нибудь — самого царя Кошалы, или Анатхапиндаду, или известную свою мирянку Вишакху! Тебе бы только потешиться с женщиной, а подумать после о ней ты не хочешь!
Так она прилюдно обвинила Татхагату, словно навозной лепёшкой в луну запустила, чтобы её замарать. Татхагата прервал свою проповедь и звучно, львиным гласом ответил:
— Правду ты сказала или неправду, сестрица, об этом знаем только мы двое, не так ли?
— Да, шраман. Только мы с тобою об этом и знаем, больше никто.
В этот миг Шакру стало припекать снизу на его троне, и он, сосредоточась, понял, в чём дело: «Девица Чинча, брахманка, возводит напраслину на Татхагату». Он решил немедля прояснить дело и явился к ним вместе с четырьмя богами своего окружения. Боги обернулись мышами и мигом перегрызли верёвки, на которых держалось полено; порыв ветра распахнул подол сари, полено свалилось прямо на ноги Чинче и отбило ей пальцы. «Злодейка негодная, вздумала ославить Татхагату!» — зашумели люди, оплевали её, закидали грязью, палками и выгнали из рощи Джеты. Когда она скрылась с глаз Татхагаты, земная твердь под нею треснула и раскололась, из Незыби взметнулось пламя, окутало её, словно одеялом, и унесло прямо в Ад. Почёту и подношений злокозненным наставникам нимало не прибыло, убавилось даже, а учение Десятисильного только укрепилось.