— Я понимаю вас, донья Марианна. По существу мне с детских лет пришлось жить одному. Отец погиб, а мать… больше уделяла внимания светским раутам, чем мне.
— Похоже, дон Ласаро любит вас, Джеймс.
— Похоже, — ответил он тоном, позволявшим гадать, так это или нет.
Джеймс не знал о планах отчима, но что-то ему подсказывало: Ласаро неспроста уделяет такое внимание Марианне. Обычно прижимистый, он потратил немалые деньги на устройство благотворительного бала. Не надо было быть особо прозорливым, чтобы понять: вся эта суета — не столько из любви к детям, сколько из стремления ублажить Марианну.
Не могло это ускользнуть и от самой Марианны. Дон Ласаро не походил на умильного попечителя детей. Несомненно, он преследовал какую-то цель.
Беседуя дома с доном Бартоломео о предстоящем празднике, она не услышала ни слов поощрения, ни слов порицания. Он буркнул только:
— Смотри в оба, Марианна. Не прослыть бы тебе здесь пешкой. А ты ведь королева…
Ночь была темной и пасмурной. Марианна не могла понять, где они едут.
— Нам еще далеко? — спросила она.
— Я решил срезать путь, мы подъедем с другой стороны, — ответил он.
Наконец остановились.
— Но это не то место, где я была в прошлый раз.
— Да, конечно. Это загородный дом. У отчима их несколько, — ответил Джеймс, провожая ее от ворот ко входу в дом, где ее уже ожидал улыбающийся дон Ласаро.
Джеймс откланялся и тут же уехал.
Глава 30
Хуанита Толедо встретила Бласа на пороге дома, откуда он был изгнан по ее навету, где он жил со своей матерью, которая стараниями Хуаниты навсегда переселилась в город мертвых…
На оплавленном лице деятельницы культуры тускло сияла похожая на гримасу улыбка. Как ни противно было Бласу, он улыбнулся хозяйке дома.
Еще и поныне кое-где виднелись следы того пожара. Закопченный карниз, пузырящаяся черная краска из-под облупившегося слоя штукатурки.
Хуанита не замедлила достать бутылку рома и, налив себе и гостю, непринужденно развалилась в кресле.
Тревожно бегая глазами, она промямлила, что не может много пить, так как ей не позволяет здоровье, да к тому же они ведь приглашены сегодня на яхту к высокопоставленным лицам и надо быть в форме.
Блас сказал, что с удовольствием привезет еще раз на Кубу своих «озорниц», и попросил Хуану заранее сообщить о приемлемых сроках и условиях будущих гастролей.
— Дульсе Мария души в тебе не чает, — сказала она Бласу.
Аргентинка научилась «тыкать», вполне «обананилась», как говорят на Кубе о прижившихся там иностранцах.
— Похоже, она влюбилась в тебя, чико? Надеюсь, ты не женат? Я бы не отказалась стать твоей тещей! Впрочем, и женой тоже! — хихикнула она в присущей ей манере.
Бласа передернуло от этой пошлости, но он с удовлетворением отметил, что бокал у нее опустел: ее руки действовали автономно от разума. Он подлил ей рома. Она стала отнекиваться, и он сказал с вежливой улыбкой:
— Всем наливают одинаково, а каждый пьет, сколько захочет…
— Я и не хочу, а пью, — как бы извиняясь за то, что ее бокал так быстро опустел, призналась она. — Ты впервые на Кубе?
— У меня такое впечатление, что я уже бывал здесь, — повторил Блас почти с той же интонацией фразу, сказанную несколько дней назад Дульсе Марии.
— А я до сих пор не привыкну, — сказала она, помрачнев. — Все вспоминаю Аргентину, город Кордову, где я родилась… И все же мне кажется, что я где-то тебя видела.
Она поставила пластинку с любимым аргентинским танго. Это танго — «Adios muchachos!» («Прощайте, парни!») — было знакомо всей — Южной, Центральной и Северной — Америке!
«Прощайся, прощайся, — зло подумал Блас. — Пошумела в года иные, вот и пришла пора с местами милыми проститься!»
— Тебе нравятся аргентинские песни? — вкрадчиво спросила она, закуривая сигарету.
— Нравятся… Но больше кубинские…
— Что в них хорошего? — Хуанита Толедо презрительно скривила губы. — Все чувства наружу!
Она стала подпевать неведомому певцу. Душещипательное танго прощания на заигранной пластинке волновало ее. У нее не было почти никакого слуха. Бласу показалось, что из ее горла вырывается противное кошачье мяуканье.
«Действительно, шалая у тебя ватага, — продолжал ерничать про себя Блас. — И как ни горько тебе ее покидать, а уж придется! Будет сейчас твоей душе утешение!»
— Так о каком деле, чико, ты хотел со мной поговорить?
— Понимаете, донья Хуанита, мой друг в Мехико, он кубинец, попросил меня навестить одну могилу на кладбище «Колон» и установить на ней памятник…
— Кубинец? Эмигрант? — насторожилась бдительная революционерка, отхлебнув рома. — Почему он сам не приедет? Сейчас многим из гуманных соображений и в соответствии с правами человека позволяется приезжать на Кубу для общения с родственниками…
— Единственная его родственница — умершая мать. Он боится, что его не пустят к ней…
— Он «гусано»? Преступник?..
— Я не знаю, преступник ли он? Представьте, одна негодяйка написала на него донос, что он якобы… Ну, в общем, гнусность.
— Что он якобы кто? — Хуанита тряхнула головой, прогоняя дурман опьянения. — Говори, чико.
— Что он якобы «марикон»! Его выселили с матерью из дома, мать не вынесла позора и умерла… Вот он и хочет поставить ей памятник…
Хуанита протрезвела. Она уронила на мраморный пол пустой бокал, который со звоном разлетелся и, чуть покачиваясь в кресле, уставилась на Бласа.