Марисабель и Джоана подарили Дарье сделанное на родными мастерами зеркало в оправе, собранной из перламутровых кусочков, образующих замечательно красивую мозаику.

Дарья тут же заставила всех поглядеться в это зеркало, а под конец и сама заглянула в него, вскрикнув:

— Боже, какая уродина! — И назидательно сказала своему отражению: Если ты не выйдешь замуж в ближайший месяц, я с тобой знаться не буду!

— Все слышали?! — шутливо воскликнул ее друг-художник Хуан. — Через месяц наша свадьба!

— Хуан, кто тебе сказал, что я выйду за тебя замуж? — надменно спросила белокурая русская балерина. — Ты ведь не умеешь плясать по-русски!

И она станцевала вприсядку.

— А ты, Дарья, не умеешь по-мексикански! — И Хуан, подбоченившись, отбил чечетку — Однако любящие не только танцуют национальные танцы. У них еще есть и вполне интернациональный танец…

Вся компания дружно зашикала, давая понять Хуану что шутка его, мягко говоря, не для приличного общества.

— А что вы подразумеваете? — еле сдерживая смех, спросил Хуан.

— А ты? — спросила Дарья.

— А я… вальс! — загоготал Хуан, подхватив Дарью и закружив ее без музыки по гостиной.

Тут Марисабель заметила, что Бето взялся помогать Луисе уносить грязную посуду, что-то ей при этом рассказывая и глядя на нее «противным» взглядом.

Она не успела востребовать Бето к себе, потому что Луиса вышла на середину гостиной, хлопнула в ладоши и, сбросив с бедер лоскуток мини-юбки, объявила с португальским акцентом:

— А сейчас прошу внимания! Дорогая Дарья, позволь подарить тебе стихотворение нашего замечательного бразильского поэта Винисиуса де Мораэса, которое называется «Рецепт женщины»!

Луиса метнулась к проигрывателю и медленно опустила иглу на пластинку — послышалась бразильская босанова.

И Луиса стала читать стихи, иллюстрируя их неповторимой пластикой своего тела.

Она словно любовалась магией своего юного тела, оглядывала его, радовалась линии рук, рисунку бедра, гибкости своего стана…

Она ткнула пальцем в свою упругую ягодицу и назидательно подняла тот же палец кверху. Сдержанный юмор придавал ее выступлению неповторимый шарм. Присутствующие засмеялись, а она, строго поглядев на них, продолжала:

Луиса подскочила к Бето, взяла его руки и положила их на свои бедра. Марисабель нервно дернулась, но сдержалась, разумно посчитав, что ее неудовольствие будет воспринято, как отсутствие у нее чувства юмора. Так что ей пришлось всплеснуть руками и неуверенно воскликнуть «Вот прелесть!». При этом она не могла не отдать должное импровизационной изобретательности своей сокурсницы.

А та, продвигая руки Бето к своим ключицам, продолжала:

Марисабель зажмурилась, чтобы не видеть, как Луиса, пусть и в художественных целях, кладет руки Бето на свои — скорее греко-романского стиля — холмики… Она открыла глаза, услышав аплодисменты, и увидела, что до худшего не дошло: Луиса обнималась с Дарьей, а Бето, красный, как роза, использовал ладони не в художественном, а в прямом смысле, восторженно хлопая длинноногой бразильянке…

— Тебе понравилось? — спросила Луиса, подойдя к Бето.

— Нам понравилось! — ответила за Бето подскочившая к нему Марисабель, вцепившись в его руку и прижавшись к его плечу щекой.

— Ты учишься у Кати, — сказала Луиса.

— Да, Марисабель учится у нее, — ответил за Марисабель Бето.

— Хочешь, я принесу тебе стихи Винисиуса де Мораэса? — обратилась к нему Луиса.

— Буду благодарен! — пылко ответил исследователь ее ключиц.

Настойчивое общение Луисы с Бето в ее присутствии начало раздражать Марисабель.

Неизвестно, во что бы это вылилось, если бы их не ослепила фотовспышка, результатом которой явилась моментальная фотография, извлеченная из «Поляроида» Катей. Она вручила Бето снимок, на котором медленно проступал весь «треугольник».

Особенно хорошо на нем вышла стоявшая в центре Луиса…

Ирма Рамос была выпущена из тюрьмы за несколько лет до истечения срока после операции на груди, предполагавшей длительный послеоперационный уход и наблюдение врача в связи со злокачественным характером удаленной опухоли.

Время, проведенное в тюрьме, не уменьшило ее привлекательности, — что-то в ее строгом лице, чуть вызывающем прищуре глаз, медлительной походке и неторопливых, осторожных жестах напоминало пантеру. Небольшая проседь в черных волосах и шрам на подбородке, оставленный ножом наркоманки, едва не задевшим ее горло, придавали ей таинственную притягательность запретного плода, о котором не скажешь заранее, сладок он или горек.

Она почти не выезжала из Куэрамаро, где поселилась в старом доме своих умерших родителей. Единственной обитательницей дома была молчунья Дора, дальняя родственница, ухаживавшая до последних дней за ее отцом, умершим за год до выхода Ирмы из тюрьмы.

События прошлого казались ей романом, герои которого были ей знакомы, но принадлежали фантазии некоего писателя.

Свою жизнь на ранчо Леонардо Вильяреаля, неудачную борьбу за наследство, доставшееся не ей, а Марианне, криминальные события в Мехико, долгие или краткие любовные отношения с кузеном падчерицы Диего Авиллой, с мафиози Фернандо Брондуарди и с мужем Марианны Луисом Альберто Сальватьерра, и годы, проведенные в тюрьме, сна воспринимала, как нечто «из другой оперы», что могло быть и с ней, — только сегодня она повела бы себя иначе.

Эту Ирму Рамос из романа она считала наивной фантазеркой, очутись она снова на ее месте!..

Все это осталось за дверями операционной, все это было до наркоза и острой боли заживающего шва.

По утрам, в ванной, она подолгу разглядывала себя — обнаженную — в зеркале. В детстве она читала, что амазонки отсекали себе левую грудь, — так удобнее было натягивать тетиву лука… Единственной реальностью, оставшейся от прошлого, единственным существом, вызывавшим в ней приступы слепого бешенства и желание мстить, была Марианна. Во всем, что не получилось у Ирмы, была виновата она.

Сегодня «амазонка» Ирма попала бы в цель!..