— Бери, — показываю ему на остаток колоды.

Славка набрал. Кислый такой сидит, настороженный. Толя смотрит на меня с интересом. У Славки теперь разнобой.

Последними я выкидываю на стол две шестерки. Толя с Власом взрываются в диком восторге, хватают эти шестерки и шлепают их на Славкины плечи.

— С погонами! Вот это да! — кричит Толя.

Тут и все остальные к столу сходятся, Люся внимательно глядит на меня, тревогу ее разве в глазах прочтешь, она улыбается, улыбается, а на душе-то у нее — знаю! — кошки скребут. Она не меньше меня переживает наш родственный разлад. И хотя что-то сдвинулось уже, потеплело, но до полного мира еще далеко.

— Заждались небось? — улыбается тетя Фрося, неся сковородку с жареной картошкой.

— Силён! — неопределенно говорит Толя, задумчиво тасуя карты. — Ну и правильно! Терпеть не могу хиляков! — Он вскидывается, швыряет карты в угол дивана, тянется к мутно-розовой бутылке с бумажной пробкой, а лицо его расстроенно-печальное, улыбка дрожит, дрожит — не рождается, а язык — он без костей, не то мелет, не то, что хотелось бы сказать сейчас Толе. — Давайте, брательнички, трахнем как следует!

— За встречу! — поддерживает тетя Фрося. — Спасибо, что тетю все ж вспомнили… — И снова плачет, обидчиво морщит лицо и подтягивает к глазам концы платка.

XI

— Ну, наревелась… — с виноватой улыбкой говорит тетя, — хватит нюниться! Давайте-ка выпьем, а? Ну, Леня? — тянется она ко мне. По одной мы уже выпили. Это была какая-то убийственно горькая настойка, прямо как на алоэ. Тетя странная: все хочет, чтобы мы пили, ели: «Ну, Леня, Люся, Толя, Аня! Ну ешьте же, ради бога, да что же это за едоки такие, по ложке взяли — и все! А Славка-то с Власом чего выламываются! Вот как возьму прут да как начну им охаживать всех подряд!» Она по-прежнему расстроена, и радостна, и не знает, что бы это такое сделать скорее, чтобы все-то было хорошо, чтобы, упаси боже, так скоро не разбежались ее гости, и вот шутит, и вряд ли самой-то ей смешно…

А разговора не получается.

Мне хотелось, когда шли сюда, о многом спросить тетю — как живется ей, и что у нее за работа, и скоро ли на пенсию собирается. Все вылетело из головы.

Лепечу:

— Ну, это… Степан-то как, тетя Фрося?

Она мельком взглядывает на меня, веселым, как бы с подвохом даже, кивком приглашая меня поглядеть на Славку, — Славка пьет и не поморщится, явно хорохорится парень, и я начинаю думать о том, что уж Славке-то не надо бы давать этого зелья, и забываю про свой вопрос. Но тут как раз надумывает ответить тетя, ставит свою рюмку на стол нетронутой и, лицо свое сделав скорбным, обиженным, вздыхает и говорит, катая, как Фаина Яковлевна, хлебные шарики:

— Степан-Степан… Спасибо, что вспомнил про Степу. Служит он, теперь уж год осталось. Фотокарточку прислал. Встанем вот из-за стола — покажу.

— Здоровый стал! — восхищенно встревает Славка. — Шея — во!

— Возмужал, — соглашается тетя Фрося. — Пишет: приеду, мама, домой, начну новую жизнь, старых ребят брошу, брошу, говорит, к чертовой матери и эту анашу, — тетя Фрося с неловкостью за сына взглядывает на Люсю: мы-то все знаем, и Аня уже знает, что Степан пристрастился курить анашу, а Люся не знала, да ей вот еще в голову взбрело спросить:

— А что это такое, тетя Фрося?

— Это-то… — еще больше замялась тетя.

— Это табак такой, вроде махорки, помногу курил парень, на здоровье отражается, — холодно говорю я, сдерживая Люсю.

— А вообще хорошо, что взяли Степана в армию, — неожиданно говорит Толя. — Я ж ему еще тогда трундил, когда сам призывался: «Не глотай ты, Степка, этот лавровый лист, не прикидывайся ты больным! Там тоже не дураки сидят! Все равно тебя раза два просветят, снимки сличат — темные пятна от лаврового листа будут в разных местах. Ты ж не удержишь его на одном месте, лавровый-то лист, он же в желудке перемещается!» Так нет, не послушал… Его еще тогда заподозрили, что сачкует, так он что придумал: накурится-накурится до тошноты да таблетки еще какие-то пил, ну, давление и под потолок! Сачканул, получил отсрочку, а служить все равно пришлось, от этого не убежишь. Да и чего бегать! Себя же потом обманешь. Ведь уже был бы Степан на гражданке.

Тетя Фрося слушает молча, вздыхает.

Если так спрашивать у нее обо всем — все мы тут наплачемся. А о нас она не спрашивает. Мы же на виду, живы-здоровы, чего еще о нас спрашивать? Спрашивает о Катьке:

— Чего не принесли-то?

— Да холодно.

— Холодно… Нашли холод. Неохота мне разве посмотреть-то? — И прежде, чем мы поднимаемся из-за стола, она спрашивает об отце, это ее, видимо, тревожит с самого начала: — Батька-то чего не пришел?

— Да болен же он! Разве мы не сказали?

— Сказали…

Толя посидел-посидел, да и говорит:

— Да. Бежать надо отсюда куда глаза глядят!

— Куда бежать-то, Толя? — сказала тетя Фрося. — Не везде ли жизнь-то одинакова? Будь сам хорош — и на любом месте жить можно. Я вот за своего Степку боюсь, как бы тоже не надумал куда уехать, как вернется из армии.

— И пусть, пусть едет! — вскинулся Толя. — Я ему сам об этом скажу! Сидеть тут… штаны просиживать с нашей дорогой родней, как же! Пусть едет! Я, слава богу, поездил и еще поеду! Так хоть людей посмотришь!

— Куда же теперь? — печально спрашивает тетя Фрося. — На Колыму, батька сказывал, собрались вы с ним?

Толя нервно захохотал.

— На Колыму! С отцом уедешь, как же! Набаламутил он, наш отец! Отмочил номер на старости лет… Сам рассчитался и парня подвел. Николай же тоже расчет успел взять, как договорились, а отец — в кусты! Раздумал, дескать. Нет — и все тут! А что дальше собирается делать, тоже не знает. Метался-метался, да и слег вот. А на простуду сваливает.

Славка, странно заерзавший при упоминании об отце и Колыме, растерянно замямлил:

— Это… Толь… я не успел тебе сказать: я у отца письмо из-под подушки вытащил!

— Какое еще письмо? — насторожился Толя.

Славка поглядел на меня, ясно давая понять, кто его если не смущает, то, во всяком случае, сдерживает, но Толя нетерпеливо повторил:

— Ну, быстрее! Что ты, как немтырь, языком своим ворочаешь!

Славка глянул на Власа с выражением, что вот ничего не попишешь, раз проболтался, придется отдавать, и вытащил из кармана смятый четырехугольник. В настороженной, ждущей тишине Толя долго молча читал, то хмуря брови, то добродушно хмыкая.

— Вот, — сказал он торжественно, поднимая наконец глаза, — полюбуйтесь! — Он смотрел на меня, словно понимая и чувствуя, что я весь превратился в ожидание. — Каков, а?! — скорее восторженно, чем осуждающе говорил он, держа перед собой письмо.

— Ну, чего там? — спросила тетя Фрося.

Толя протянул было письмо мне, но вдруг вскинулся и с непривычным оживлением стал читать сам:

— «Здорово, Егор! Добрый день или вечер! Пишет тебе Чубаков Василий.

Во первых строках спешу сообщить, что пока жив, но о здоровье говорить не будем, это не новость, донимает ревматизм и радикулит. Работаю по своей специальности. Как платят — суди сам. За два последних месяца закрыли наряды по двести двадцать пять рублей в месяц. Приехал ко мне Павлик, его устроил слесарем по второму разряду, будет получать не ниже ста рублей…»

— Мой одногодок, — заметил Славка, выпрямляясь.

Толя посмотрел на Славку и продолжал:

— «Живем в общежитии. Я, Гоша, как рассчитывал: думал, Клавдия моя с ребятишками поживет пока дома, чтобы не терять на всякий случай квартиру. Но она категорически заявила мне в письме, чтобы я забрал их к себе. Шутка сказать! Здесь же с квартирами пока трудно. Дома строят благоустроенные, но мне обещают не раньше чем через год. Выходя из положения, придется покупать или строить времянку. Сюда как приезжают, так сразу занимаются самостроем.

В отношении продуктов. Здесь есть все. Правда, с овощами осенью было хорошо, но сейчас неважно. Что успели забросить до ледостава — то и есть. От Братска до нас двести пятьдесят два километра. Снег выпал десятого октября, сейчас морозы за сорок градусов. Ангару начали перекрывать, но полным ходом все пойдет весной.