Влас выше самого высокого в нашей семье — Толи. Удался и плечами, на него страшно смотреть, когда он напяливает на себя ватную телогрейку, — кажется, что она расползется по всем швам. На пуговицы он ее не застегивает, придерживая сомкнутые полы руками. Влас краснеет, когда с ним заговариваю я или Люся, К остальным он немного привык.

— Как мать-то живет, Влас? — спрашиваю я.

— А че ей… — смущенно смотрит он мимо меня. — Живеть…

— Трудно небось? — спрашиваю. Я помню, что после смерти дяди Максима в доме остались мал мала не то шесть, не то семь ртов. Ребятишек, своих двоюродных братьев и сестер, я почти не знал, потому что, кроме самого дяди Максима, никто к нам в город не приезжал. Да и сам-то он появлялся у нас в кои веки; был он добрый, тихий и говорил, стесняясь не меньше своего Власа. Отец всегда удивлялся, вспоминая, в кого брат Максим уродился такой здоровяк. «Чуть чего, — рассказывал отец, — если тронут кого с нашей верхней улицы понизовские ребята, ка-а-ак схватит Макс оглоблю — и на тех ребят! Те врассыпную, словно горох. Или воз с сеном, скажем, перевернется на косогоре, Макс один его поднимал. Копну за раз навильником подхватывал!.. Может, — говорил отец задумчиво, — я в маму, бабушку Веру, а Макс — в отца? Отца я не помню, его убило громом, когда я еще в люльке качался… Работал Макс всегда много, а жил бедно, колхоз только после его смерти стал выправляться, не дожил Макс. На реке, бывало, уже шуга, а он все плоты гонял, по колено в воде со снегом, все ему больше всех надо было».

Влас явно в отца. На мои вопросы отвечает тихо, почти шепотом. Только когда я говорю о его матери, он как бы подбирается весь, в глазах его появляется острый, недобрый блеск. Я не помню таких глаз у дяди Максима.

— А че ей трудно, — говорит Влас о матери. — Гуляеть… Пенсию за отца получить и, пока все не пропьеть, дома глаз не кажеть.

Особенно больно это слышать моему отцу.

За Власом подрастали Павел с Юркой, и председатель обещал и их пристроить в ту же школу, где теперь будет учиться Влас.

И еще я с удивлением наблюдаю, что не любившая обычно папину деревенскую родню мать Фаина Яковлевна относится к Власу не хуже, чем к своему любимцу Славке. Ей нравится, что Влас и не пьет и не курит, и я слышал, как она читала Славке нотацию:

— Тебя бы к матери Власа, в Черемшанку, — она бы живо взяла тебя в оборот!

Фаина Яковлевна сама настояла, чтобы Влас пожил пока у них, а не в общежитии.

— Еще наживешься там, — говорила она ему, — там ведь не мать родная…

Вот и сейчас она кричит нам вслед:

— Влас, Славка! Поели бы хоть сначала, на пожар, что ли, бежите!

X

Как растерялась тетя Фрося! Выглянула на крик в накинутой на плечи телогрейке, а это — мы, младшая ее родня! Порываясь сразу кинуться нам навстречу, мявшимся в скособоченной калитке, она приотпускала цепочку, пес злобно прыгал в нашу сторону, и она снова судорожно цеплялась за цепь.

— Цыц! Да замолкни ты, скаженный!.. Ну, Толя, Толя, ты-то хоть был бы как дома, проводи же всех в избу, проходите. Аня, Люся, ребята!.. — А щеки ее и губы уже подрагивали. А вся она так и светилась, так и светилась, зыркнула по сторонам, убеждаясь, все ли — из соседних-то домов, из дворов, с улицы, — все ли видят, как приехали к ней на большой легковушке разнаряженные молодые, не такая уж она, выходит, никому не нужная! Даром что избушку ее и сарайчик с верхом позанесло снегом, к земле придавило, и тропинка от дверей к калитке узкая, мужскими руками не расчищенная, в обледенелых вся наплесках из ведер. В последнее время она то и дело ходила по этой тропинке к калитке, черпая снег хлюпавшими галошами, чтобы из-под руки посмотреть на дорогу — не идут ли, не едут ли? Вот был бы стыд перед соседями, ведь наболтала ж своим старушечьим языком, что из дальних странствий вернулся племянник, прийти обещался. Уж к тетке-то своей он обязательно придет!

Да что соседи! У самой-то не болело бы разве сердце?

Как вошла вслед за всеми, так сразу обняла, расцеловала и меня, и Люсю, и остальных — будто и с ними век не виделась! — и тут же присела на кованый, такой знакомый мне старомодный сундук, накрытый домотканой дерюжкой, и заплакала, захлюпала носом, в горькой обиде сморщив лицо, утирая слезы концом платка.

— Думала, уж не придешь, Ленечка, забыл тетку… Старая ж, кому нужна…

Люся тоже шмыгнула носом. Дома она выскажет мне, чего стоит такой племянник, как я.

— Ну что вы, тетя Фрося! Пришел же вот, и давно собирался, да все как-то, знаете…

Толя перебил мой лепет взглядом снисходительным, насмешливым. Он чувствовал себя в этом доме своим. Твердым, неподатливым на эти слезы, — не он же, в конце концов, причина! И правым. И тетиными слезами он судил меня.

И сразу, как сказал я свою неправду, засуетилась моя тетя! Прямо не знала, за что ей ухватиться, — гостей ли раздевать, на плитку ли скорей чего ставить или, может, бежать в магазин.

Сорвался человек с места, побежал накрывать на стол, выставлять на него все припасенные, оказавшиеся в этот момент в доме закуски-выпивки, чтобы на ходу, на бегу из кухни к столу и обратно перекидываться первыми попавшимися фразами, которые — всего лишь подступление к будущему обстоятельному разговору за столом. И ты ждешь в радостном предчувствии приближение этих минут, когда начнется самый-то разговор, самое то, ради чего и пришел ты к человеку.

А бывает, что никакого разговора и не получается, и ты вяло удивляешься, припоминая недавнее настроение: «Что же это было-то? Что же это за радость только что была?»

Трудно было поверить, что тетя не ждала нас или кого другого. Стол ее был не будничный, не случайный. И твердое, с мороза, сало, и икра баклажанная своего приготовления, и матово отливавший холодец, и что-то розово подкрашенное в бутылках, и еще, и еще ставит…

— Побойтесь бога, тетя! — весело кричу я. — Мы же только что от стола!

Толя уже сидел в центре стола, явно принимая тетину радостную суетню как нечто само собой разумеющееся, на меня посматривал все так же: «Плохо ты, брат, знаешь нашу тетю».

— Ничего не знаю и знать не хочу! — кричит из кухни тетя. — Я ж не видела!

Славка с Власом развалились на диване. Им тут все знакомо-перезнакомо, не о чем и говорить. Славка что-то шепчет Власу на ухо. «Да можно бы вообще-то», — неуверенно бубнит Влас и, смущенно насупившись, старательно глядит мимо меня.

— Да ладно, потом, — вдруг раздумывает Славка, с таким же старательно-деловым видом избегая моих взглядов, — еще если б все — тогда бы другое дело, а то будем как два дурака.

— Чего вы там шепчетесь? — спросил Толя.

— Хэ-гэ!.. — засмеялся Славка. — Да так, так просто.

— В дурака, что ли? — преувеличенно громко спросил Толя. — Так давайте, чего тут жаться-то! — Меня он не спросил, буду ли я играть. Аня и Люся помогали на кухне. Славка охотно вынул из кармана карты и стал раздавать на троих — Толе, Власу, себе.

— Давай, Слава, для начала сыграем с тобой вдвоем, — сказал я и сам своим словам удивился. — Конечно, если остальные не будут возражать. Один только кон, можно?

Славка перестал сдавать, растерянно поглядывая то на меня, то на Толю.

— Играйте, чего ж нельзя, — удивился и Толя. И оживился: — А мы — посмотрим! А ну, Славка, пересдай на двоих!

Славка быстро пересдал карты.

— У меня семерка, — сказал он, сдержанно сияя.

— А у меня нету козыря, — сказал я.

Славка пошел. Я подряд принимал все карты. Славка опешил вначале, но затем развеселился, кидал мне, едва взяв из колоды, и похохатывал, показывая свои карты Толе и Власу, — у Славки должны были собираться козыри один к одному, и вот уже из шести карт — шесть козырей. Это по сияющему Славкиному лицу видно. И Толя глядит на меня, как на неудачливого шутника, с насмешливым сочувствием.

Славка еще дважды ходит ко мне — отдает козырную шестерку, потом восьмерку.

— Пожалуй, этого вальта я отобью, — говорю я, когда в колоде осталось совсем мало карт, у Славки на руках — почти одни козыри, а у меня — больше чем полколоды, шестерки всякие и семерки, но зато и какой расклад! Когда-то я получил такой урок и сейчас, вспоминая, соображал, что к чему. Славка лихо отбился, небрежно выкидывая карту за картой.