Время неумолимо сделало все поправки, и теперь я, пожалуй, не хотел бы роптать на свою судьбу. Просто бабушки судили и могли судить обо всем только по себе, по своему времени.

— …Раз не важно, — сказал я, поднимая стакан, — что́ пьешь, а важно, за что́ пьешь, — я просто поглядел на мать, — то я предлагаю выпить за родителей, которые никогда не забывают о своих детях.

Полина Дмитриевна, заметно пьянея, весело хмыкнула:

— Ну, Леня, ты вечно с какими-то лозунгами, как на митинге!

Но стакан подняла. Она всегда легка на подъем.

Отец как бы сдернул с лица улыбку (он пересказывал Полине Дмитриевне то место, где они переговаривались с глухим напарником-охотником) и секунду-другую всматривался в мое лицо. В чем-то убедившись, он поднял свой стакан с торжественной официальностью. Может, ему и впрямь пришелся по душе мой тост, а может, он прослушал его, пропустил мимо ушей за веселым разговором со сватьей и, поняв, что я не повторю его больше, принял позу и выражение, приличествующее, как намекнула сватья, тосту-лозунгу.

Мать Фаина Яковлевна бросила на стол мякиш, который она успела намять до влажной черноты. Мякиш откатился к стакану. Мать взяла стакан, не поднимая от стола глаз. Она не удивилась моему тосту. Не обрадовалась и не огорчилась. Она как-то странно ушла в себя.

А впрочем, почему странно?

Разве ей не о чем было вспомнить? Разве ей не о чем было подумать?

VIII

Вышли на автостанцию, сели на «восьмерку» и через сорок минут доехали до поселка Комсомольский.

Был понедельник. По понедельникам промтоварные магазины закрыты, и Аня выходная. А Толе заступать в ночную, сказал нам Славка, так что и Толя должен быть дома. «Они с Аней почти никуда не ходят, с Валеркой водятся, мировой вообще-то пацан. А с Толей мы почти всегда ходим на хоккей. Законная игра! А ты как там, в своих Хибинах, — ходишь на хоккей?»

И Славка вдруг сбился, заторопился куда-то бежать, спохватившись, видимо, что заболтался чего-то ради…

А Толя, кажется, больше растерялся, нежели обрадовался. Он лежал на кровати в длинных узких брюках, в ярких безразмерных носках. На животе у него возился Валерка. Аня, которую я никогда не видел, — но ведь Аня же это должна быть, не Лена или Нюра там какая-нибудь! — варила на плитке пельмени.

Все это мы увидели, как вошли, и застряли, теснясь, у порога, а Толя, посадив Валерку меж подушек, вскочил и бестолково стал метаться по комнате, то стулья из-под стола выдвигая, то ботинки свои разыскивая среди прочей обуви у дверей и меж этими своими делами то ломко падающим, то взвинченно крепнущим голосом говоря: «Хо, здорово!», «Да проходите, чего в дверях встали, не бойтесь, не кусаемся…», «А, Катя-Катюха? А ну, иди ко мне!»

Аня оказалась в этот момент тоже не бойчее: вытерла руки о фартук, смущенно поздоровалась и прошла к Валерке, стала искать куда-то запропастившуюся резиновую соску, искоса посверкивая в нашу сторону и своеобразно так подтыркивая Толю: «Ты че седни такой? Раздень поди людей».

— Еще чего! — в шутке нашел выход Толя, возвращая себе хорохористый, независимо-бравадный тон. — Не маленькие, разденутся!

А сам, улыбаясь Люсе улыбкой воспитанного человека, улыбаясь как даме, ничего общего со мной не имеющей, ловко принял у нее пальто, шапку, понес все это пристраивать в угол, на вешалку, и срочно же помог Люсе раздеть Катьку.

— Ну, Катя-Катюха, купеческая дочь, а ну, айда к Валерке знакомиться!

Аня в это время кинулась к всплывающим пельменям, Люся зябко пошла к детям, а я — как взрослый человек и к тому же не дама — должен был ухаживать за собой сам. Потом, пока Люся и Толя наперебой угукались с детьми, а Аня деловито сторожила пельмени, мне ничего не оставалось, как заняться тоже пельменями или пройти к кровати, угукнуть несколько слов подрастающему поколению. Оглядеться, понять, как и чем живет мой брат, — на это пока что меня не хватало.

Лишь позднее, когда все пошло своим чередом, когда все поуспокоились, свободнее заперемещались по комнате, когда Аня и Люся заперешептывались, захлопотали, накрывая на стол, а Толя отлучился куда-то «на минутку», я успел и оглядеться, и даже просмотреть корешки двух десятков книжек на этажерке в углу. Здесь стояли, как и на этажерке у мамы Фаины Яковлевны, разные книги, от «Шофера третьего класса» и «Катапульты» Аксенова до томика стихов Катенина. Этажерка была с фигурно точенными ножками. А на модернистом приемничке «Мелодия» стояла модернистая длинноногая фигурка оленя.

Пришел Толя, будто с мороза потирая руками (но дальше коридора он не ходил, это точно, у Толи с мороза краснеет нос). Аня взглянула на него, словно в чем-то убеждаясь, но Толя с ходу занялся захныкавшим Валеркой, а я опять уткнулся в книги. И вдруг в приоткрывшуюся дверь всунулась головенка запыхавшегося парнишки в растерзанном свободном треухе, парнишка протянул смущенно вскочившему с кровати Толе две бутылки вина.

Я сказал:

— Толя, ну к чему это? Разве мы за этим приехали? — и, проклиная себя за казенные эти слова, против своей воли добавил еще нечто глубокомысленно-идиотское, с претензией, конечно, на философское обобщение: — Вот скажите, Аня, до чего все-таки странны у русского человека привычки: едва лишь кто на порог — уж надо бежать за зельем, как будто нельзя иначе, посидеть просто так, поговорить, чай попить…

Аня с недоумением посмотрела на меня, а Толя сказал:

— Чаем нас ты угостишь, когда мы к тебе в гости приедем.

Люся засмеялась, торжествуя надо мной: ну что, съел?

Пельмени между тем поспели, и мы сели за стол. Молчаливо застучали вилками, накладывая в свои тарелки, Толя усердно вышибал пробки ладонью, брезгливо отпихнув предложенный Аней штопор, и я радовался, что пока все обошлось как нельзя лучше, и мучился, что вот опять говорить не о чем. Так ведь домолчимся, что хоть вставай да уходи, и, как бывает в таких случаях, брякнул не думая:

— Эх, пельмешки! Запах-то какой, а? Сейчас бы к этим пельмешкам да покрепче чего!

У Толи в руках дернулась бутылка портвейна, вино плеснулось на скатерть, он отнял бутылку от рюмки и поглядел на Аню. Та — на Толю. Особенно Аня растерялась, и на лице ее словно отразилось: «Говорила ж тебе, Толя, бери белую!»

— От черт… Я ж не знал, что ты предпочитаешь белую, — пристыженно промямлил Толя, — мне отец говорил как-то, что ты совсем не пьешь, вино, мол, разве когда… Ну, вы пока не нажимайте шибко-то на пельмени, я сейчас мигом сбегаю. Одна нога здесь, другая там. Раз-два. — Он быстро выбрался из-за стола и, сняв с крючка наши пальто, извлек висевшее у самой стены свое демисезонное короткое пальтецо. А невесть когда и как успевшая выскользнуть в коридор Аня вернулась и незаметно сунула Толе в карман скомканную трешницу.

Господи, да что ж это я сегодня! Чувствую, что говорю сплошные глупости, и никак не могу войти в колею нормального разговора. Позорно, на глазах у всех, горю со своими благими намерениями миротворца.

Люся легонько, но требовательно брыкнула меня под столом. Чисто женский способ оказания помощи в критическую минуту.

Я вскочил и, заикаясь, стал доказывать Толе, что вообще никогда в жизни не пил и не собираюсь пить что-либо другое, кроме портвейна.

— Ну, хочешь — побожусь! — прибегая к последнему доказательству, сказал я, лихорадочно вспоминая какие-то смешные и трогательные слова «божественных клятв» из далекого деревенского детства.

— Побожись, — согласился Толя, улыбаясь.

— Ей-богу, святой крест, святая икона, — наугад начал я и сбился, — и вообще… крест во все пузо!

Толя хмыкнул, сдерживая себя, чтобы не расплыться в улыбке. Поглаживая воображаемую бороду, задумался, соображая, очевидно, как быть.

— Ну ладно, — сказал он и прошел к столу.

Я успокоенно вздохнул.

— Тебе что, — спросил я через минуту с глубокомысленным видом, будто нашел наконец предмет долгого разговора, — во вторую смену, что ли?