— Сядем, — сказала девушка, помолчав.
Костя сел рядом с ней. Ему так хотелось поближе сесть к девушке, коснуться ее тонкого плечика, ощутить на своем лице трепетанье локона ее каштановых волос… Обнять… Нет — он не смел бы обнять…
— Как вас зовут? — спросил он ее наконец.
— Марийка…
— Марийка, Марийка!..
Костя посмотрел на нее робким взглядом и видит:
Длинные ресницы трепещут. Закрывают большие, большие глаза, а глаза не слушают ресниц и смотрят вперед, круглые, странные, горящие.
— Марийка, простите меня. Дайте мне якорь. Я весь день думаю об этом сегодня.
Марийка повела плечом, вздрогнула.
— Отчего вы такой нехороший?..
Костя сказал:
— Если бы вы знали, как я хочу быть хорошим…
— Неправда. Моя тетя Анна Васильевна бывает у ваших в соборном доме. И она говорила, как вы мучите отца и мать… Не ночуете дома… Убегаете… Откуда-то достаете деньги… Дома у вас плачут… А теперь исключили…
И Марийка повернула к нему свое побледневшее личико и по побледневшему личику струятся слезки, маленькие, дробные, как капли осеннего дождя…
— Все это правда, — отвечает Костя. — Но ведь меня никто не любил.
— Даже отец и мать?
Костя чувствует, что солгал, но ему не хочется оставить позицию, возбуждающую жалость.
— Меня не любили в гимназии… У меня нет товарищей. Нет друзей…
Марийка молчит. Видно, борется. Что-то хочет сказать. Но сдерживается. И опять наступило надолго молчание…
А Костя успокоился и, жадно глядя, на ее тонкие плечики и крохотную, еле-еле видную грудь, осторожно придвинулся к ней и зашептал.
— Если бы вы знали все, если бы вы знали все, Марийка…
Девушка не посторонилась, а еще плотнее прижалась к нему. Так жалко его, бедного. Он страдает… Надо его утешить…
А Костя, возбуждаясь этой близостью и горя все больше, шептал ей:
— Везде гадость, Марийка, везде люди скверные. Учителя, — так это мерзость. В гимназии у вас преподают идиоты без сердца… Дома у меня никого, никого… Родители? Так они старые… А я один… Если бы вы, Марийка, помогли мне…
И Костя жадно обнимает ее за талию и крепко привлекает к себе, и уже ищет привычным движением губ ее губы и слышит ароматный запах ее уст…
Но резкое движение, — и Марийка уже на ногах.
— Как вы смеете?
Звенит тоненький серебряный голосок. Дрожит в нем гнев и злоба. И оглушенный сидит Костя, не понимая, что случилось…
— Марийка… Марийка…
— Молчите, гадость вы этакая… Как вы смели меня трогать?..
Костя встает.
— Не смейте, садитесь.
Костя покорно садится.
— Но что я сделал? — шепчет он.
— Что сделали?! Как вы смеете меня трогать!
Она смотрит воспаленным пытливым взором, наклонившись к нему, и искривив лицо в гримасе отвращения.
— Понимаете, вы мне противны… Мне противно физическое прикосновение мужчины…
И Марийка с той же гримасой отвращения бежит по саду быстрыми, мелкими шагами и скрывается среди теней деревьев…
Костя сидит, как у края пропасти.
И решает, что теперь уже поздно; что теперь пора шагнуть в нее…
Через полчаса Костя сидел в Красном переулке в кабачке у Нухима.
Герб он снял. Пряжку на куртке с литерами гимназии перевернул. Сидел он гордо и красиво. Метали искры глаза. Яркий румянец переливался волнами то гнева, то застенчивости… Губы кровянились от непрерывных, ревнивых укусов острых зубов. Бешенство овладело его сердцем. И сидел он и ждал, как царь…
Только что с посыльным он отправил письмо домой.
«Бросаю проклятый родительский дом. И проклинаю вас. С детства вы мне давали все: забавы, деньги… Капризы мои исполняли… А меня вы не любили, когда страдал, вы меня ругали… А сегодня и последняя моя надежда утонула… Я убегаю далеко. Черти меня не отыщут, — не только вы… Прощайте. Потому, что я погибну»…
Он смаковал содержание этой записки и долго любовался буквами, прежде чем отправить письмо.
И еще одно письмо отправил он.
Ко всем своим знакомым проституткам.
И ждал их.
И вот пришли они к Нухиму.
Все радостные, все жадные, нетерпеливые.
И видя, что слишком много женщин собралось тут, все они закипели гневом ревности, ругались непристойно, но все-таки оставались.
На столе уже было много вина и закусок.
— Пейте, пейте, — кричит Костя возбужденно и весело, — у меня много денег.
Сначала неловко, а потом все смелее и смелее стали пить и есть. Развязались языки. Посыпались сальные остроты. Кабацкое словоблудие наполнило низкую комнату.
Но все же не было настроения. Не того хотелось Косте. Хотелось всех споить. Заставить раскрыться и раздеться. Раздеть душу и тело. И чтобы все говорили про гадость свою. И чтобы все показывали гадость своего тела…
«Не смей прикасаться… Мне противно физическое прикосновение мужчины».
О, проклятие… Я покажу ей, как противно. Я ее поймаю в Ботаническом саду, брошу в траву и буду издеваться до тех пор, пока хватит сил…
А другой голос пел молитву.
Она так хороша. Как прекрасны ее глаза. Как нежен ее тихий голос. Прильни к ней. Она чистая, святая. Она никого не знала. Ей все улыбается. Она жалеет. Она плачет сейчас… Плачет…
Подернутыми влагой глазами оглядывает свою компанию Костя. И отвращение пронизывает его душу.
Хочется ему крикнуть грозные, бранные слова, разбить все физиономии, ногами пройтись по всем душам, загадить их еще больше и успокоиться, впившись в чье-либо сердце своими острыми зубами…
А Марийка наклоняется и шепчет:
— Полно, полно, дорогой, измученный… Где твой свет? Ты видел его в ночь светлую, прекрасную, в ночь Святого воскресенья… Вспомни, как ты христосовался со всеми и как ты хотел поцеловать меня сегодня… Успокойся, родной… Я приду к тебе… Я поглажу мягкою рукой по твоему сердцу… Я прильну к тебе любовно… Будь чистым…
— Не хочу, не хочу! — громко кричит Костя. — Не хочу!..
И на мелкие клочья рвет свою фуражку, топчет ногами герб, бросает куда-то в пространство пояс и опять кричит возбужденно и страстно:
— Эй, вы, продажная сволочь и все! Кутите! Вот двадцать пять рублей… Будет еще… Эй, мишурес, мигом к де-Рокки. Пусть пришлет он мне еще пятьдесят.
И торопливо набрасывая записку к де-Рокки, Костя чувствует, что слеза сбегает у него за слезой и что он сейчас, как мальчишка, разрыдается.
Но овладев собой, он отдает записку комиссионеру и, оглядывая всех женщин, нагло спрашивает:
— Кто хочет сделать меня своим котом? Котом у вас будет образованный человек с самой Соборной площади…
И не договорив, Костя падает в глубоком обмороке…
Через десять минут он опять сидел в кабацкой комнате, чистый, свежий, точно умытый. Жадно глотал вино. Ни о чем не думал.
Только сверлила одна мысль:
— Отомстить, отомстить!..
Деньги от де-Рокки принесли. Костя выбросил их на стол. Кутите! Позвать от Розы слепого Боруха!..
Слепой Борух пришел из публичного дома Розы со скрипкой, и скоро полились ее печальные и тонкие звуки, потому что Борух никогда ничего веселого не играл с тех пор, как его дочь заманили в засаду и увезли, продавши в Константинополе.
— Играй, играй, Борух, — кричал весело Костя. — Сегодня одним мерзавцем на свете сделалось больше!..
И Костя пил и смеялся, и глядел страстно на молодых женщин и, нагло касаясь их тела, обнажал его и заставлял всех смотреть на их груди и плечи, и руки.
И заставлял Костя их, обнаженных, плясать. И плясал сам дико и неистово, радостно взвизгивая и истерично всхлипывая. И увлекал всех в танце, таком же бешеном, каким была и его душа в этот вечер…
И потом опять пил и заставлял пить других, и сквернословил, и ругался, и кому-то молился.
А вдали, у буфета, старый, хитрый Нухим стоял как будто бы безучастно, но зорко глядя на Костю. И в душе смеялся старый кабатчик над зеленым юношей, над его страданиями, над его порывом залить горе вином и распутством.
Много видел старый Нухим, много испытал и много знает. И не жаль ему Костю: этот гой — никчемный человек, — Нухим это чувствует. Большинство гоев такие беспутные и сумасшедшие. Туда им дорога.