Старшая Дарья, отличавшаяся уменьем красиво составлять букеты, — строго сказала:

— Мы продаем, но не продаемся, а потому и не покупаем…

Костя стоял, как на углях. Весь он горел от стыда, от боли, от зависти и от ревности. Так хотелось ему подойти поближе к всегда соблазнявшим его цветочницам и сказать им, как он умеет любить, несмотря на свою молодость…

Компания смеялась.

Милый, «господин», от которого опять приятно пахло вином и сигарами, — взял его под руку и прошептал:

— Не имеете вы здесь успеха, красавец мой милый… Я вас люблю больше, чем все эти женщины… Хотите, пойдемте ко мне…

Голос звучал тихо и подавлено, точно «господин» делал усилия над собой.

Костя просто ответил:

— Хорошо.

И быстро распростившись, Костя пошел под руку с господином.

Их проводил веселый и дружный хохот. Кто-то зааплодировал. Кто-то крикнул:

— Купите флер д’оранжу…

Костя проснулся утром, больной и усталый. Все болело у него. Голова от шампанского. Губы от назойливых слишком глубоко впившихся поцелуев.

Но у Кости было спокойно на душе. Господин — он помещик и к тому же кандидат в предводители дворянства, де-Рокки — обещал ему так много, и так ласков был все время с ним…

Де-Рокки проснулся, протянулся к Косте, но он вскочил бодро и весело, и напевая, начал одеваться.

— Пора в гимназию… Пора…

— Ну, Костя, еще минутку…

Но Костя был упрям и, как женщина, кокетничая, стал напевать и лукаво поглядывать на де-Рокки. А потом, как змейка, быстро выскользнул из номера гостиницы.

Внизу его ждали насмешливые взгляды швейцаров.

— Неужели они знают? — с ужасом подумал Костя, всовывая швейцару в руки рубль, из тех 25, что он только что получил от де-Рокки.

На извозчике быстро подъехал к дому Костя и также быстро прошел в комнату и начал торопливо собирать свои книги в ранец.

— Где ты был, Костя? — спрашивает с тоской в голосе отец. Он расстроен. Полы рясы как-то трепещут. Доброе лицо потемнело. Волосы в беспорядке. Видно, что отец всю ночь не спал.

Жутко…

— Я, папа, был у товарища. У Сережи Каменского. Засиделись поздно. Играли в лото.

— Где ты был? — вторит мать, входя в комнату. Она в широчайшей блузе и во рту неизменная папироса.

Костя повторяет.

— Да, — говорит отец Михаил, — да…

Он опускает голову, и рвущееся сердце не позволяет ему сказать ни слова.

— Опомнись! — тихо говорит мать.

Молчание. Костя торопливо собирает книги, точно не слышит, что ему говорят. Ему стыдно. Больно. Неловко. О, сколько бы он дал, чтобы не было этого вчерашнего позора! Да и всего позора его жизни… Этих женщин… Этой продажи и купли… Грязных номеров гостиницы…

Захотелось ему броситься к матери. Обнять ее. Прижаться. Крепко поцеловать…

Нет… нет… Только не целовать… Слишком грязен он, — не смеет целовать матери… Особенно сегодня…

Но так прижаться. Безмолвно… И поплакать… И раскрыть сердце. Сказать, что ничего он не может поделать с собой. Что нельзя так: до сих пор ему все позволяли, чего бы он ни захотел… А как минуло 14, так и начали притеснять его… Назло он и пошел к женщинам…

Но слова не идут ни на уста, ни на ум.

Костя выходит из комнаты, поцеловав руку отцу и матери.

И с тревогой бежит до Соборной площади, готовый сейчас дать клятву — вот пред собором, — что он больше никогда, никогда не будет совершать гадостей…

И когда он остановился, чтобы дать эту последнюю и торжественную клятву, впереди него прошла и тотчас кокетливо улыбнулась «пиллеристка», — ученица гимназии Пиллер.

Костя сорвался и быстро пошел за ней. Забыв все клятвы, он настиг «пиллеристку» в фиолетовом платье и нахально шепнул ей:

— Вас полюбить — это счастье… Приходите в семь в городской сад.

«Пиллеристка» вскинула свои славные угольные глаза. Метнула огонь. Но встретив знакомое лицо, серьезный взор и такие сладкие, манящие губы, улыбнулась и тихо прошептала:

— Хорошо…

А Костя повернул к себе, в гимназию, и не шел уже, а бежал.

Новая радость заполнила его душу. Наконец-то он влюбился в чистую и честную женщину!..

Уроки очень мало интересовали Костю. Он сидел сосредоточенный и старался воспроизвести образ «пиллеристки», который сразу захватил его.

Тоненькая, стройная. Карие глаза! Как Черное море в бурю, осенью. И фигурка — нежная, грациозная. Обнять за талью — и нет тальи — такая она тонкая… И прижаться. Положить голову на грудь… Такую маленькую… И рассказать про себя, какой он гадкий, и распутный, и испорченный, и попросить совета, и умолять исправить его, дать душе его хоть какой-нибудь якорь…

— Пронин, о чем вы задумались? Я вас вызываю.

Говорит учитель математики Климченко. Маленький, какой-то тусклый, не то рябой, не то серый. На худеньком тельце висит тряпкой фрак. В кармане позвякивают ключи. Неизменно — невежа — подходит к углу комнаты и плюет туда. И при этом еще более неизменно чешет средним пальцем свою лысину.

Костя встает, идет к доске и ласково улыбается.

— Чего вы улыбаетесь? — спрашивает зло Климченко. — Единицы захотели?

— Мне все равно, — холодно бормочет Костя, спав с тона и настроения.

— А — вы так? Хорошо. В таком случае скажите…

И Климченко задает вопрос из давно пройденного.

Костя вспыхивает.

— Этого я не знаю.

— Садитесь. Отметка вам известна.

— Вам известно, как я отношусь к вашим отметкам, — неожиданно даже для себя отвечает Костя.

Климченко багровеет, синеет, усиленно трет лысину, потом усиленно позвякивает своими ключами в кармане и, наконец, грозно говорит:

— Об этом я доведу до сведения педагогического совета, который и без того слишком нянчится с вами… Вас давно исключить бы пора.

— Как и вас из числа преподавателей. Может быть, хоть теперь вы скажете, когда вы окончите свою диссертацию?

Это был нож острый для Климченко. Он уже лет пятнадцать писал диссертацию на степень магистра. Ученики как-то об этом проведали и с тех пор, шутя или серьезно, под участливым видом большого интереса или прямо с озорством, неизменно спрашивали Климченку о судьбе его диссертации. Это тянулось годами.

Климченко теперь сдержался. Холодно и спокойно прошел он по классу и холодно и спокойно ответил он Косте:

— Вы поговорите об этом с директором. И кстати ответите ему, в каких гостиницах вы провели вчера ночь и с кем… Вы — ученик четвертого класса!

Костя понял, что все пропало. И с живостью он ответил:

— Конечно, не с такими облезлыми мужчинами, как вы. И не с такими женщинами, как ваша уродливая жена…

Климченко остановился. Глаза вспыхнули. Он искал глазами, чем бы пустить в голову нахала. Но сдержался и выбежал из класса.

И из коридора, когда он бежал в учительскую, доносились в класс сдержанные рыдания…

Костя спокойно собрал книги и больше не возвращался в гимназию.

Товарищи молчали.

Милош изобрел сотню новых ругательств, национальных и классических, по адресу Кости…

В городском саду было оживленно и весело. Дети составили круг и плыли в спокойном хороводе. Девочка-запевало была полная, не по летам развитая. В обтянутом платье, вздрагивая бедрами, вела она круг, распоряжалась всем и кокетливо поводила все понимающим взором, особенно заглядываясь на пожилых мужчин.

Костя с отвращением посмотрел на девчонку и прошел дальше по аллее.

А вон мелькает и «пиллеристка».

Какая радость. Он ей все скажет сейчас. Откроет душу.

«Пиллеристка» была строга и суха.

— Я пришла, потому… потому что вы меня просили. Но я не хотела. Я про вас слышала очень много скверного.

Костя, виноватый и смущенный, пошел рядом, стараясь пройти в аллею потемней.

— Да, — бормотал он, — и вот меня сегодня исключили…

«Пиллеристка» остановилась.

— Исключили?

— Да, — твердо ответил Костя, — и мне теперь ничего не остается делать, как броситься с мола.