Сколько их было? Разве можно ответить на этот вопрос? Много было. Все волновали и радовали сердце… Все что-то давали. Но настоящего никто не принес в дар.
И опять сжалось сердце, как утром. Но утром был туман. Отчего же все-таки она плакала?
И вдруг слетела откуда-то, и прямо в сердце, новая мысль…
Ведь жизнь кончается. Уходит. Пропадает. Одуванчиком отлетает. Злой дух дует на жизнь. И умирает она. Не дождавшись жданных, не избравши избранных. А сколько было жданных, сколько избранных?
— Извозчик, поскорее, поскорее! Вы едете, как мертвый!..
Извозчик подъезжал к воротам сада и улыбался.
Он был молод и красив. Его любили брать молодые и красивые, и по опыту он знал, как все нетерпеливы…
— Прикажите подождать?
— Нет. Но завтра к двум вы мне будете нужны.
Извозчик отъезжает медленно и важно и продолжает улыбаться.
Солнце красиво горит на улице. И еще красивее там в саду, в молодой листве. Улица шумит… Какая радость везде… И больница напротив сада горит в своих окнах лучами радости. И нет, кажется, там болезней и страданий. Нет их и везде в мире…
И торопливо идя по аллее, влажной и мягкой, Зоя Александровна думает, что все, что было только что с ней, — только приснилось ей.
Разве сердце знает арифметику? Разве любовь измеряют гарнцами?
Гарнцами… А что такое гарнцы? Она серьезно думает. Гарнцы были в институте. И что-то объяснял учитель. Но что, — она не помнит. Что-то такое, чем меряют… Но почему пришло это ей на ум? Какой-то гарнец…
И жизнь разве кончается?
Правда, ей много лет. Но сохраняется она идеально. И никто не знает правды об ее возрасте… Даже муж…
А который он по счету? — опять вспыхивает у нее в уме.
Который?
Двое мальчишек юркнули у нее из-под ног, как зайчата, и с хохотом пролетели вперед стрелами.
О, Боже, какие глупости у меня сегодня… хотя… надо же когда-нибудь подумать… Когда-нибудь… А разве я когда-нибудь думала?
Да, так жизнь проходит… Проходит… Ведь это страшно… И страшно сказать, но надо признаться, что скоро… что скоро ей сорок.
И Зоя Александровна вся сжалась, съежилась, уменьшилась… И холод пополз и заполз за шею, захватил спину… Прильнул к сердцу… И обвивается змеей ползучей…
Но вдруг отвага загорается в сердце. Яснеет в думах. Исчезают черные тени. И быстро идет вперед Зоя Александровна, радостная и возбужденная, сбросив все тяжести с души, и впивая воздух крепким, длинным, долгим дыханием, впивая жизнь, которая вот здесь, везде и всюду, резвится и играет, суетится и волнуется, и бегает в потешных фигурках маленьких ребят…
Как хорошо… На площадке, далекой от входа, и от шума города, построился целый детский городок. Как в синематографе, мелькает детская радость. Вот пробежали более взрослые. Впереди один с флагом. За ним резвой стаей промчались, как молнии, его товарищи, — и гулок воздух от их торжествующих криков…
Малыши собрались около старого дуба. Собрались и что-то обсуждают горячо и страстно. Крошечная девочка высоко подымает куклу в своих ручонках. И что-то пищит ее голосок. И вся детвора в большом движении, не стоит на месте, вертится, кричит, приплясывает и смеется.
А вдали сидят спокойно няни: по двое, по трое на скамейке. Всюду коляски. И что-то копошится в них. В маленьких колясках что-то маленькое копошится. Кой-где кричит. Кой-где издает странные, вспыхивающие радостью звуки.
Спокойно сидят няни и ведут разговор, медленный, тягучий, напевный. Легким дребезжаньем легких струн реет он в воздухе, и когда няни смеются, смеется вместе с ними воздух, и старый дуб, и стройный тополь…
И все смеется здесь… Музыкой смеется. Праздничной, тихо-красивой музыкой.
И Зоя Александровна садится на свободную скамью и слушает. Слушает остро и внимательно, лишь бы прогнать эти проклятые мысли, которые вдруг подстерегли ее здесь, в этом весеннем саду, на весеннем празднике.
И новой музыкой расстилается детский гомон. Там прокричал тонкий голосок какую-то, очевидно, команду. Здесь, поближе, рассыпались дробью детишки и прячутся за деревьями. Крошечная девчурка с рахитичными ножками, торопится куда-нибудь укрыться, но не находит для себя места, и искривив тонкие губы, мечется, готовая заплакать, около скамьи Зои Александровны. Но девочку подхватывает какой-то мальчишка, бойкий, злой, с горящими глазами, и увлекает подальше. Вот разлетелся отчаянный шалун прямо на Зою Александровну и, уткнувшись ей в колени, что-то кричит и плачет. И сейчас же подымает смеющееся личико, сверкает лукавыми глазенками и бросает быстрые слова:
— Это я — нарочно…
И исчезает, как пыль, поднятая шальным ветром.
А в колясках таится какая-то жизнь, и няни, смеясь, то подходят, то отходят от них…
— Дозвольте, барынька, присесть… Там уж так шумят, так шумят…
Молодая, худенькая и стройная няня садится около Зои Александровны и, спокойно и радостно вздохнув, близко подвигает к себе колясочку.
Зоя Александровна, стесняясь, хочет встать, но вдруг вспоминает, что они не условились, в какой аллее встретиться. И садится опять она и думает, что он должен искать ее, а не она его… И будет сидеть здесь неподвижно, хотя бы до глубокой ночи…
Няня качнула раз-другой коляску и затихла. Сидит. И думает что-то. Ушла далеко в своих думах. А ребенок спит.
Славная коляска. И ребятенку, должно быть, в ней очень хорошо…
Как девочка, любопытно приподымается Зоя Александровна со своего места и заглядывает в коляску.
— А вы, барынька, не замайте… Спит… С утра капризничал и спит, Володимир-то наш…
А Зоя Александровна смотрит. Жадно смотрит. Раздвинула занавесочки и видит детеныша, крошечного, розового, спокойного. Спит он и сосет что-то губенками во сне.
Боже, как давно не видела она детей. Вот этаких, крошечных, точно прямо из рук Бога данных… Почему она не видела? Кажется, так много детей вокруг… Нет, не много, вот таких, крошечных… По крайней мере, не видела она… И не любила… Ведь всегда такие мешают любви… Разве при детях может быть истинная любовь?
А розовое личико улыбается во сне. В сладком, прекрасном, никогда и никем неразгаданном сне… Нижняя губеша оттопырилась, опустилась, зазмеилась слюнкой и вздрагивает. Вздрагивают и ресницы, тонкие, темно-светлые, нежные.
И вдруг дитятко открыло глазки и смотрит. Смотрит пристально, любопытно и как будто бы боясь…
Сдвигает Зоя Александровна занавесочку. Тихо садится она на скамью и говорит еле слышно:
— Кажется, я разбудила деточку…
Няня схватывается с места, и зло светится в ее глазах, но колясочка затрепетала и задвигалась, и няня заботливо открывает занавесочку и смотрит, как мать. А оттуда протягивает ручонки крошка и что-то лепечет, что-то кричит… Нет, не кричит, а радостно взвизгивает, и этот визг приятно жалит сердце… Сердце Зои Александровны…
— Проснулся Владик… милый Владик…
И няня вытаскивает ребеночка из коляски, берет его себе на руки, прижимает к груди и ласково бормочет себе что-то под нос.
— Вы же, няня, не любите его? — полувопросительно и нерешительно спрашивает Зоя Александровна.
— Конечно, не свой… А все же как не любить? Дитя, ведь… А мать-то и дома не бывает…
И няня опять что-то зашептала и прижала ребеночка к груди и смотрела на него ласково и по-матерински…
— Дайте его мне, — неожиданно для себя сказала Зоя Александровна.
— Не пойдет к чужому-то, — нерешительно возразила няня и протянула ребенка…
А мальчик затрепетал в воздухе ручонками и протянулся вперед. И Зоя Александровна неумело взяла его к себе и невольно пробормотала то, что у нее сохранилось в памяти о маленьких детях:
— Агу, агу, деточка…
И мальчик, посмотрев изумленными глазками, улыбнулся.
Улыбнулся, широко раскрыв рот и показывая беззубые десны. Улыбнулся и засиял глазенками, и опять протянул ручонки: и весь трепеща, стал издавать какие-то звуки, неизвестные, неопределенные звуки, но радостные и яркие…