И Зоя Александровна, смущенная и тоже радостная, прижала к себе крепче малыша и глядела на него жадно и хотела сказать ему что-то, но ничего не сказала, потому что смолкали слова пред ним, малышом, пред его радостными глазешами, пред его открытым, невинно-сладостным ртом.
Малыш наклонил головку, точно отыскивая что-то, и открылась розовая шейка, с нежной складкой, и невольно наклонилась и Зоя Александровна, и прильнула осторожно и мягко губами к розовой коже…
Теплая… Ароматная… Неизъяснимо вкусная шейка. И порывистыми волнами разливается эта невинная теплота по сердцу Зои Александровны и не отрывает она, как зачарованная, своих губ и бережно-ласково целует…
И пришел кто-то тихий и сладкий в душу. Всю ее взял. Всю ее захватил. Наполнил собою.
— А как коровушки кричат, Владик? Коровушки… там далеко?..
Владик взметнулся расширяет глазеши и смотрит вперед. Ничего не видит.
— Коровушки как кричат? — повторяет няня.
Малыш открыл ротик, смотрит растерянно и вдруг улыбается, подтягивает внутрь свои губки и тихо мычит:
— Му… му…
И няня радуется, и ее улыбка светозарна, и она говорит Зое Александровне:
— Ведь уж этакой умный он у нас, этакой умный…
Аллеи суживались и ширились. Листва зеленела и темнела. И везде, и всюду чуялись растерянно милые глазешки, втянутые губки, теплая, розовая шейка, и нежный-нежный голосок, ароматно шептавший: «му… му»…
Ароматно… Зоя Александровна чувствует и сейчас этот аромат. Вот везде, в каждой складке ее платья, в каждом ее дыханье. В воздухе этот аромат… В душе…
В тумане идет вперед Зоя Александровна, не понимая, что с ней… С ней, такой рассудочной такой здоровой… Дети мешают любви. Но отчего этот малыш так радостно тянулся к ней, вытягивал свои розовые ручешки, и губешками своими так благостно говорил ей что-то, до сих пор ей неведомое?
— Это — вздор… Вздор… Кошмар мещанства, слишком сильного в каждой женщине… Только мещанки могут находить счастье в детях.
И Зоя Александровна пошла быстро вперед, не обращая внимания на детвору, которая еще громче еще сильнее засуетилась, забегала и запрыгала, используя во всю силенку своих душ время, оставшееся до закрытия сада…
— Не надо этого бреда, не надо… и скорее домой, домой…
Но у ворот она вспоминает про него. Останавливается. Ищет глазами. Никого нет. И выход совсем не напоминает Летнего сада.
— Куда, однако, я попала?
Похожий на вопросительный знак военный писарь проходит пред ней, и Зоя Александровна, набравшись храбрости, спрашивает его:
— Скажите, пожалуйста, когда закрывается Летний сад?
Писарь, вежливо прикладывая руку к козырьку, отчетливо говорит:
— Никак нет-с: это Таврический сад…
У Зои Александровны мутится в глазах. Не поблагодарив, она бросается к воротам, садится на первого попавшегося извозчика и торопит его ехать побыстрее.
Но измученный Ванька тащится, как сивка за сохой, и вся душа Зои Александровны от этого страдает и плачет…
По дороге она ничего не думала… Хотела, но не могла. Все наполнено теплым ароматом розовой, влажной шейки. Все мысли вытеснил малыш с оттопыренными губешками и радостными глазками. Всю душу заполнила колясочка с занавесочками, с маленьким тельцем, которое за занавесочкой таится…
Таится… подстерегает душу…
И ее душу тоже…
И неожиданно она останавливает извозчика у Кирочной и говорит:
— Вы подождите, я сейчас выйду…
И торопливо подымается на третий этаж, и звонит к доктору, и нервно спрашивает горничную.
— Прием не кончился?
— Кончился, но я спрошу…
В гостиную входит доктор, с острыми глазами, резкими, неприятно блестящими.
— С вами нехорошо?
— Нет, хорошо… — отвечает Зоя Александровна. — Но я хотела спросить… я хотела спросить…
Голос дрожит, срывается, никнет, как пред истерикой.
Глаза доктора становятся мягче, и он указывает пациентке дверь в кабинет.
— Пожалуйста, войдите, мы поговорим.
И когда, сидя в кресле пред знаменитым доктором, Зоя Александровна начала говорить, она сама удивилась звукам своего голоса. Он был похож на голос малыша. Деточкой говорила с доктором. И наивные мысли о себе высказывала она. И протягивала руки пред ним, как тот Владик, «уж этакой умный, этакой умный»…
— Дело весьма просто, сударыня, — звучит голос доктора. — Никогда и ни при каких условиях детей вы иметь не будете.
— Но вы ведь меня даже не исследовали…
— Но я вас обо всем расспросил… Если угодно я исследую… Но ведь тысячи женщин к сорока годам приходят ко мне с такими же жалобами… с такими же желаньями… К сожалению, я все знаю наизусть…
Но Зоя Александровна не верила. И знаменитый доктор исследовал ее, и после этого она опять страстно вопросительно глядела на него, сидя в кресле, и протягивала руки, как малыш свои ручонки протягивал к ней.
— Нет, ничего…
— Доктор, но, может быть, это возможно?!.
Доктор хмурится и сердито говорит:
— Сударыня, вы хотели слишком много наслаждаться жизнью. И насладились ею. Двух счастий не бывает. Всеми своими средствами вы совершенно извратили свою материнскую систему. Детей вы никогда иметь не можете…
— Но если чудо?.. Если новая любовь?..
— Этот вздор вам могли говорить только акушерки…
И доктор встает, и кланяется.
Неловко Зоя Александровна протягивает ему гонорар, но ловко принимает его доктор, и опять она быстро летит по лестнице вниз.
Извозчик спит на козлах. Приходится его будить… Уже вечереет.
— Напрасно ты ждал меня. Я есть совсем не хочу. Где была? Засуетилась сегодня.
Он нежно берет ее за талию и сажает рядом с собой.
— А все-таки расскажи, деточка…
— Расскажу… но только… где же вино? Ах, вот оно, а я и не заметила.
И Зоя Александровна наливает себе полный стакан вина и пьет его залпом.
— Детуська, что с тобой? Может быть у тебя горе какое-нибудь? Скажи своему муженьку…
— А ты знаешь, который ты у меня муж?
— Не понимаю, что ты говоришь…
— Я хочу сказать, знаешь ли ты, сколько мужей у меня было до тебя?
— Ты, кажется, нездорова… Об этом мы говорили, когда сходились и раз навсегда окончили этот разговор. Твое прошлое — это большая ошибка твоей души… А теперь — ты… другая…
Зоя Александровна наливает себе еще один бокал вина, долго смотрит на него, поднявши к лампе, выпивает его залпом и говорит:
— Я тебе солгала… У меня было не два мужа, а… целых шесть… Молчи, молчи… Если ты будешь говорить… то я тебе расскажу, что было со мной сегодня в Летнем… нет… в Таврическом саду… Молчи, молчи…
И Зоя Александровна пьет жадно вино и не смотрит на мужа. А он застыл на месте, порывается что-то сказать, но окаменели уста, и он молчит.
И змеей вздымается со своего места Зоя Александровна, гибко протягивается к нему всем телом, обвивает его, ластится, смотрит в глаза и говорит:
— Были у тебя когда-нибудь дети? Ну, не у жены… а так… вообще. Дети крошечные, которые уже говорят, как мычат коровки… как мычат коровушки…
— Послушай…
— И которые протягивают вперед ручешки свои… и смотрят глазками славными… наивными… И от них так вкусно пахнет, от розового тельца… Неужели ни одна твоя любовница не имела детей?
Муж резко подымается, отбрасывает ее и размахивая рукой, кричит:
— Замолчи, замолчи…
— Налей мне вина, — спокойно отвечает ему Зоя Александровна.
— Но… Зоя…
— Налей мне вина… И сядь… Ты ничего не понимаешь… мещанин. Вот в этом бокале вина… знаешь ли, что в этом бокале вина? Начало и конец жизни, которая никогда… ты понимаешь, никогда…
И бурным стоном вырываются у нее рыданья, и откидывается она на спинку кресла, и истерически хохочет…
Но когда побежавший за всякими лекарствами муж приблизился к ней любовно и ласково, она вдруг замолчала, гордо выпрямилась, криво усмехнулась и спросила: