На столе появился сразу коньяк.

— Ого-го! — приветствовали его появление студенты, а совсем мальчик-юрист I курса Холин затянул тонким голоском:

— Да откуда это ты, чертова кукла? — закричали Холину.

А Холин вскочил на стул и, размахивая руками, продолжал:

— Ну, подпевайте, братцы:

Мотив, тотчас подхватили, и новая песня разлилась по «Раздолью».

Но Трофимыч уже двигался, недовольный, к столам, и песня смолкла.

— Это у нас в семинарии сочинили, — хвастал Холин. — А то есть еще…

Но на Холина зашикали со всех сторон, и спокойствие восстановилось. Петь в ресторане было запрещено, и только своим авторитетом Трофимыч удерживал студентов в повиновении.

Боренька пил коньяк с лимонадом, и ароматный напиток все приятнее и приятнее подымал его настроение. Товарищи шумели, кричали, спорили; смеялись, рассказывали анекдоты. Боренька плохо слышал их. Сладостный туман заволакивал его душу, сердце, глаза. И ему рисовались нежные голубые глаза и алый ротик с белыми крошечными зубками, и слышались опьяняющие слова, робкие и тихие, но жгучие и сладостно-истомные. Билось сердце перебоями и хотелось встать, крикнуть громко, буйно-мятежно и заставить всех замолчать и среди глубокого, нежного молчания рассказать всем про свои красивые предчувствия, рассказать тайны своего юного сердца, никогда не думавшего, что счастье может быть таким близким.

— А не пригласить ли нам красоточку? — спросил вдруг Холин, указывая глазами на соседний, стол, за которым сидели две разряженные девы.

Боренька очнулся. Точно кто-то ударил его холодным, тупым орудием. Он покраснел, смутился, привстал и сел, растерянный и весь в острой тревоге.

— Да ты что? — закричал на него Хмельницкий. — Испугался что ли? Красная девица.

— Ради Бога не надо, — умоляюще говорил Боренька. — Ради Бога. Я не могу. Я уйду, Хмельницкий. Честное слово, это нехорошо.

— Да ты что, влюблен что ли? Невеста у тебя?

Боренька покраснел густо, как девушка, и замахал руками.

— Нет, нет, но только не надо… не надо… Мне больно.

Студенты хохотали.

Холин встал, подошел, раскачиваясь, к соседкам и, остановившись в гордой и комичной для него позе, медленно проговорил:

— Прекрасные дамы, осмеливаюсь просить вас сделать нам честь и украсить своим присутствием нашу скромную трапезу. Клянемся быть рыцарями и….

— Не фордыбачь! — ответила одна из дам и, хлопнув по плечу Холина, с светлой и радостной улыбкой присела рядом с Хмельницким. Ее приветствовали аплодисментами.

Холин предложил руку другой даме и подвел ее к столу.

Это была еще совсем юная девушка, мягкая блондинка, с вульгарным лицом горничной, но с красивыми зеленоватыми, с золотой искрой, глазами, придававшими ее лицу лукавую нежность и мираж невинности.

Она подошла к столу, приостановилась, оглядела всех и решительно села рядом с Боренькой.

— Я вам не помешаю? — спросила она, хитро скашивая глаза и поблескивая их золотыми искорками.

Студенты захохотали.

— Браво, браво! Держись, Боренька, держись теперь за тетушку!

Боренька, пытаясь подавить в себе смущение, развязно налил своей даме и себе коньяку и чокнулся с ней.

И в душе его оборвалась большая и красивая струна, звякнула, задребезжала, заплакала. И захотелось поскорее забыться, отуманить себя, ничего не видеть и не слышать.

Боренька молча наливал коньяк, чокался с дамой и пил. Изредка он чувствовал на себе огонь золотых искорок, и тогда у него болезненно вздрагивало сердце, и в мозгу загорались новые мысли, вспыхивавшие и тотчас умиравшие.

Он любил женщин и боялся их. В своем застенчивом одиночестве он жил мечтами о них, рисовал себе свою будущую жизнь сладостными чертами счастливого семьянина. Но эти мечты были, казалось ему, бесконечно далеки от осуществления. Недоступные, невозможные мечты… Он чувствовал себя еще робким мальчиком. И ему казалось, что все обычное для других, — любимая женщина, семья, дети, — все это еще не для него, что пройдут еще чреды времен, жизнь обернется новой стороной, заблещут какие-то новые огни, явятся новые люди, и весь он преобразится, сделается новым, другим, и только тогда возможно будет для него счастье женской ласки…

Он жил до сих пор точно в тумане. Жил день за днем, как поденщик жизни. Застенчивость и чистота сердца делали застенчивыми и чистыми его мысли. И женщина была в его душе нарядно-светлым образом, на который можно и нужно молиться. И когда он, в минуты бунта тела, падал, он казнил себя за измену той святой, которая жила в его душе.

Панна Жозефина приблизила его далекие мысли к земле. Сразу отравила его сердце возможностями счастья, — сейчас, теперь, немедленно. Приближались мгновенья решительные. Приближался страшный, ответственный на всю жизнь день, когда он бросит свой жребий, сам, собственноручно, и пойдет вперед со своим избранным счастьем.

Весь во власти разбуженных желаний, вырванных на свободу словами панны Жозефины, он весь день безотчетно жаждал любви. И эта жажда была чистой и застенчивой, как и он сам.

И, когда рядом, здесь, около своих невинных мечтаний, он видел нарумяненное лицо, вожделеющее продать себя, тело и вздрагивающие плечи, профессионально имитировавшие страсть, он чувствовал, что его тянет куда-то в бездну, где холодно и скользко, где ползают гады и где умирают души.

Соседка придвинулась ближе, коснулась плечом, ожгла глазами, уже мутневшими от алкоголя, потрепала его рукой, затянутой в лайковую перчатку.

Боренька вздрогнул, ему ярко представилось, что там, под лайкой — холодная влажная кожа, изгаженная поцелуями, купленными, быть может, в рассрочку.

И он отодвинулся, и стал жадно прислушиваться к анекдоту, который рассказывал Хмельницкий.

Все были пьяны. Холин дурачился, острил и изображал на своем подвижном лице мимикой то, что рассказывал Хмельницкий. И было столько наглого цинизма на этом розово-юном лице, что Боренька отвернулся и старался глядеть на Трофимыча.

Соседка опять потянулась к нему, но Боренька встал и подошел к буфету.

Голова его кружилась. Но в вертящемся тумане все же четко виделась какая-то красивая тень, мелькавшая перед ним, дразнившая его, сулившая одуряющие ароматы.

Ему хотелось убежать, но было неловко пред товарищами. Он чувствовал оскорбление, но не отдавал себе отчета, кто оскорбил его. Подступали слезы, но он думал: пьяные слезы…

— Трофимыч, я за все заплачу, что там напили…

Трофимыч кивнул головой и стал считать на счетах.

А к буфету подошел еще один студент. Хриплый, знакомый голос заставил Бореньку обернуться.

Рядом стоял Гродецкий.

Боренька хотел отойти, но Гродецкий осторожно коснулся рукава и проговорил:

— Товарищ, угостите… Вы сегодня празднуете… А я с похмелья.

Смотрели бегающие, смущенные глаза. Красивые черты лица были испорчены жирными красными прыщами, налившимися и, казалось, готовыми лопнуть. Волосы спутанно опустились на низкий лоб… Грязная косоворотка из-под тужурки была не чище грязной шеи.

— Простите меня, — отвечал Боренька, — я вас не знаю.

Гродецкий улыбнулся криво и зло.

— Завтра познакомимся у панны Жозефины. Ведь и я приглашен тоже. Там, кстати, будет одна девушка…

Глаза его засветились и точно запрыгали.

— Прекрасная Анелька. И ваш Хмельницкий будет. Он живет у матери Анельки. Теперь можно? — закончил он, делая жест по направлению к рюмкам.