— Ученики приходили к вам?

— Нет, муж ездил к ним сам.

— Много было учеников?

— Много, если муж уходил из дома с утра и возвращался поздно вечером.

— Не могли бы назвать несколько имен?

— Я никого из них не знаю.

— Сколько зарабатывал Олег Григорьевич в месяц?

Галина Ивановна покраснела. Ее подбородок еще сильнее задергался. Я понял, что она не знает, сколько зарабатывал муж. Внезапно в голову пришла мысль, что отношения между Галиной Ивановной и Олегом Григорьевичем были далеко не лучезарными. Иначе не уехала бы Галина Ивановна под Новый год в Ленинград, оставив мужа одного. Новый год — праздник семейный.

— Галина Ивановна, мы понимаем, насколько вам тяжело, но прошу вас ничего не скрывать. Для следствия все важно, — сказала Миронова.

— Мы никогда не обсуждали с мужем его заработки, — сказала наконец Галина Ивановна.

— Почему? — спросила Миронова. — У вас были натянутые отношения?

— Отношения? Нет, они были прекрасные.

— Мама! — Лида отпустила руку матери.

Галина Ивановна, как слепая, искала руку дочери и не находила ее.

Одно дело проповедовать высокие принципы, другое — придерживаться их. Ей стоило огромных усилий сказать правду. Я уверен, что только присутствие дочери заставило ее это сделать.

— Мы с мужем фактически жили врозь.

Миронова смутилась, и я почувствовал себя неловко. Мы слишком поздно осознали, что вынудили несчастную женщину признаться, может быть, в самом сокровенном при друге мужа. А тот стоял у окна, все слышал и, возможно, презирал нас за нашу бестактность и жестокость.

— Прошу вас, выйдите в кухню, — обратилась Миронова к Стокроцкому.

Он молча повиновался.

Галина Ивановна нашла руку дочери и взяла в свою.

— Мы с Лидой стали чужими для него. Отрезанный ломоть. Это выражение очень подходит к нашему случаю. Я бы не сказала, что прежде мы жили душа в душу. Случалось, не разговаривали две недели. Но в общем жили неплохо. Бывали даже периоды полной гармонии. Потом в его чувствах наступал отлив. У него всегда приливы чередовались с отливами. Причем неожиданно. Я никогда не бывала готова к этому. Его отливы заставали меня врасплох. Начиналось все с пустяка. Нельзя было слова сказать поперек. Два года назад он сообщил мне о своем решении перейти на инвалидность и уволиться из института. Я возразила, хотя знала, что он все равно поступит по-своему. В тридцать шесть лет поставить на себе крест?! Я не могла этого ни понять, ни принять. Слов нет, сердце его беспокоило. Но если человек может заниматься репетиторством, то почему он не может работать, как все нормальные люди? В тридцать шесть лет лишить себя общественного лица, ходить по домам как кустарь-одиночка?! С того дня в нем возникло отчуждение ко мне. Как же? Я его не поняла. Я никогда не знала, какой следующий шаг он сделает. Через некоторое время он воспылал желанием сделать в квартире ремонт и заменить мебель. Он увлеченно занимался благоустройством квартиры, продал старую мебель, купил новую. Меня заботливо отстранил от этого. Все делал сам. Я думала, что теперь у нас будет мир и покой. В конце концов, может быть, в репетиторстве было его призвание. Он много работал — уходил утром, возвращался вечером, нередко с дорогими покупками. У него появилась страсть покупать. Я молчала, хотя знала от него же, что деньги на мебель он одолжил, а долг не возвратил. Но однажды не выдержала. Он взорвался. Не удивляйтесь, что говорю при Лиде. Она уже взрослая, все понимает. Муж при всем своем уме был своеобразным человеком. Год назад мы решили разойтись, но во имя Лиды сохранить видимость нормальной семьи. После этого он стал совершенно другим. Куда-то исчезла его доброта, внимательность. Все минувшее лето он провел в Крыму, в Алупке. Врачи ему порекомендовали Крым. Он шесть лет подряд туда ездил. Сначала на один месяц, потом на два — второй месяц он брал в институте за свой счет, а в прошлом году на три. Так представьте, он ни разу нам не позвонил, даже открытки не прислал. В сентябре я сказала ему, что Лида уже взрослая, все знает, и он может больше не тяготиться игрой в добропорядочного мужа и отца. Он ответил, что не собирается ничего менять. Нет, мне не суждено было его понять.

— Олег Григорьевич всегда отдыхал один? — спросила Миронова.

— Раньше, когда Лида была маленькой, мы отдыхали вместе, потом, чтобы продлить отдых Лиды, месяц с ней проводил муж, другой — я. Он стал отдыхать один шесть лет назад.

— В последние месяцы Олег Григорьевич не приводил в дом незнакомых вам людей? — спросил я.

— Нет.

— Не получал ли Олег Григорьевич наследства, о котором могли прослышать посторонние?

— Нет, у мужа не было родственников. Он и родителей лишился рано. А у меня, кроме матери, никого не осталось. Муж вырос в бедной семье, в лишениях. Может, поэтому он так любил все покупать…

— Галина Ивановна, соберитесь с силами, пожалуйста, посмотрите внимательно, что в доме пропало, — сказала Миронова.

— Я же говорила — хрусталь, старинные фарфоровые часы, три иконы в серебряном окладе, ковер. Какое теперь это имеет значение?!

— Мы должны найти и вернуть вам украденное. Мы же не знаем, что искать. Опишите хотя бы названные вещи.

— Извините, я не в состоянии.

— Можно я это сделаю в письменном виде, когда маме будет получше? — спросила Лида.

— Хорошо. Как можно подробнее, Лида. Галина Ивановна, где вы хранили деньги?

— Деньги? Их надо иметь, чтобы хранить.

— Простите, Галина Ивановна, Олег Григорьевич давал вам деньги на хозяйство? — спросил я.

— Да. Сто рублей.

— Где вы держали эти деньги, свою зарплату?

— В туалетном столике в спальне.

— Можете пройти с нами в спальню?

— Лида вам покажет.

Мы прошли в спальню втроем. Лида выдвинула ящик туалетного столика. В коробке из-под гаванских сигар между носовыми платками лежало пятьдесят рублей.

Когда мы вернулись в гостиную, Галина Ивановна утирала слезы. Она все же не выдержала.

— Мама, там всего пятьдесят рублей, — сказала Лида.

— Так и должно быть, — Галина Ивановна за руку притянула дочь и усадила рядом с собой.

— А где Олег Григорьевич мог хранить деньги? — спросила Миронова.

Галина Ивановна пожала плечами.

— Может быть, в сберкассе? — спросил я.

— Вы считаете, что у него было много денег. Но как же это? Он деньги на мебель одолжил, а долг не возвратил. Я же говорила.

— У кого он одолжил?

— Этого я не знаю.

— У папы не могло быть много денег, — сказала Лида. — Иначе… иначе он давал бы нам не сто рублей.

В коридоре Миронова тихо сказала мне:

— Надо будет запросить управление гострудсберкасс.

— Можно, — сказал я, уверенный, что деньги, если они были, а по всем признакам были, Игнатов хранил дома, и снял с вешалки дубленку Мироновой.

Из кухни вышел Стокроцкий.

— Позвольте, — он выхватил у меня дубленку и подал Мироновой. — Прошу… Нам, очевидно, надо поговорить, — сказал он тихо.

— Мы обязательно поговорим, — сказала Миронова.

— Вот только когда? Я не хотел бы оставлять Галину Ивановну одну ни на минуту. Она в ужасном состоянии. Может быть, я позвоню вам?

Миронова продиктовала номера наших телефонов.

— Как вы узнали о смерти Олега Григорьевича? — спросила она.

— Сегодня утром Галина Ивановна позвонила из Ленинграда.

— Она просила вас встретить ее?

— Нет, встретил я ее по собственной инициативе. Она только сообщила эту кошмарную весть.

— Хорошо. Ждем вашего звонка. До свидания.

Стокроцкий хотел поцеловать Мироновой руку, но та вырвала ее.

— Следователю прокуратуры не принято целовать руку.

— Если она дама?

— Если вы свидетель.

Стокроцкий сердито поджал губы.

— Кто такой Маркел? — спросил я.

Маркелом друзья звали Георгия Петровича Маркелова, преподавателя Московского инженерно-строительного института. Общественница была точна в описании — голубые глаза, пышные черные волосы и усы, непокрытая голова, несмотря на пятнадцатиградусный мороз, кожаное пальто. Сбежав к голубым «Жигулям», он торопливо открыл дверь машины.