Ювелир проводил его насмешливым взглядом.

— Ишь ты, — произнес он вслух. — Ростом с вершок, а какая походка! Будто сын султана шагает! Вот они, времена…

Солнце палило. Безоблачное небо огромным бирюзовым куполом нависло над зеленым Багдадом. После нескольких тревожных дней жизнь снова забила ключом. Улицы и базары наполнились шумной толпой. Всюду пестрели цветные хатаны, кусманы, чалмы, красные фески вперемежку с европейскими костюмами. Караван-сараи заполнили приезжие феллахи, мелкие торговцы. Со всех концов Ирака стекались на багдадский базар товары. На лотках и прилавках громоздились горы фиников, риса, сушеных бананов, сладостей. Появился припрятанный спекулянтами сахар. Его белые остроконечные головы возвышались среди пестрых пачек табака и чая. Дымили очаги. От медных тазов с вареными потрохами, от огромных жаровен с запеченными целиком бараньими тушами исходил острый дразнящий запах. Привлеченные этим запахом люди собирались вокруг очагов, долго смаковали излюбленные блюда и оживленно беседовали, сдабривая разговор шутками и анекдотами.

Мануфактурные и ковровые ряды соперничали между собой в богатстве и разнообразии красок. Каких только тканей, каких только ковров здесь не было! Персидские, текинские, кавказские, паласы горного Курдистана. Яркие краски, сложные орнаменты, затейливые узоры являли собой чудесное зрелище.

Торговцы, стараясь наверстать упущенное, ласковыми словами и прибаутками зазывали покупателей. «Не атлас, а пламя!..» — доносился голос продавца из мануфактурного ряда. «Вот они, жемчужины, — такого риса не ел и султан…» «Сабза, сабза, слаще меда сабза…»

Экзотичность шумных багдадских базаров поддерживали нищенствующие монахи-дервиши. Они пели проникновенно и громко, и их многочисленные слушатели с равным удовольствием внимали духовным стихам из корана и строфам из Абу-Байиба, Фирдоуси или Саади.

Но ничто не трогало Мухтара. Он думал о том, что грошей, заработанных им сегодня, едва хватит на лепешку и кусочек халвы для матери. А потом?..

Выйдя на проспект Муадам, где он недавно спасался бегством от пулеметного огня и кривых сабель всадников, Мухтар увидел впереди толпу людей, тонувшую в облаке светло-желтой пыли. Мальчиком овладело любопытство.

— Что случилось?.. Куда идут эти люди?

— Иди вперед — увидишь… Приехал Шейх-Саид!

— Шейх-Саид? — воскликнул Мухтар и, отчаянно работая локтями, стал пробиваться вперед.

Любимец багдадских жителей, Шейх-Саид шествовал позади своего каравана, который состоял из одного белого осла и двух черных мулов, нагруженных сундуками.

Под лучами солнца квадратные цветные жестянки, которыми были обиты сундуки, переливались, как павлиньи перья. Сам Шейх-Саид резко выделялся в толпе восторженно приветствовавших его людей. Это был высокий плечистый старик. Длинная седая борода резко оттеняла его темно-коричневое лицо. Из-под густых, сросшихся у переносицы черных бровей поблескивали живые глаза. Он, как факир, носил кисву[4] и длинный желтоватый халат, подпоясанный зеленым кушаком. Голые обветренные ноги были обуты в гиву — вязаные сандалии с толстыми подошвами из крученого льна.

Старик явно спешил. Видимо, Шейх-Саиду хотелось скорее добраться до базарной площади и в самый разгар базара начать свое представление, чтобы собрать побольше народу.

Шейх-Саид уже давно не появлялся в Багдаде. Никто не знал, где он и что с ним. Правда, ходили разные слухи: одни говорили, что видели его в Бейруте, другие — что он давал представление в Дамаске. Кое-кто утверждал, что его уже нет в живых. Не удивительно, что появление каравана Шейх-Саида было для багдадцев не только неожиданным, но и радостным событием. Особенно ликовала охочая до зрелищ детвора.

Старика любили и уважали в городе. Среди бедняков он славился как человек справедливый, всегда готовый прийти на помощь и выручить в нужде.

Собственно говоря, Саид не был шейхом[5]. Это прозвище народ дал ему за его доброту, за умные речи и тонкие притчи, которыми сопровождал он свои представления. Много пришлось ему в жизни хлебнуть горя. Родом Шейх-Саид был из Ирана, но вынужден был бежать из родной страны. За участие в крестьянском восстании его приговорили к смертной казни, и, спасаясь от шахских ищеек, Саид тайком перешел границу Ирака. Здесь, в чужой стране, обессиленный, голодный, оборванный, он случайно встретил в поле одного араба, который, ни о чем не спрашивая, привел его в свою землянку, накормил и приютил. Этим арабом был Хусейн — покойный отец Мухтара.

Много воды утекло с тех пор. Вряд ли кто-нибудь признал бы теперь в седобородом Шейх-Саиде оборванного иранского бунтовщика-беглеца. Но он по-прежнему оставался защитником угнетенных. Профессия заклинателя змей вела его по всем дорогам арабского Востока и помогала продолжать дело, за которое он боролся и которому посвятил свою жизнь.

Бывая в Багдаде, Шейх-Саид никогда не оставлял своим вниманием осиротевшую семью Хусейна.

Мухтару после немалых усилий удалось пробиться через толпу и приблизиться к Шейх-Саиду. Тот узнал мальчика, ласково поздоровался с ним и осведомился о здоровье матери.

— Плохо… — с грустью ответил Мухтар, шагая рядом со стариком.

Шейх-Саид сочувственно потрепал его по плечу.

Караван остановился на самой большой и многолюдной площади Багдада. Его сразу плотно обступила толпа любопытных зрителей. Смуглолицые арабы, черные, похожие на негров суданцы, персы с крашенными хной бородами, светловолосые евреи — все с нетерпением ожидали представления.

Шейх-Саид был доволен. Он улыбался, раскланивался и приветливо махал рукой. Сгрузив с мулов сундуки, корзины и клетку с птицами, Шейх-Саид предложил зрителям встать в широкий круг. Потом неторопливо снял с бритой головы белую кисву, отер струившийся по лицу пот, вытащил из-за кушака и натянул на макушку светлую тюбетейку, засучил рукава. И, только завершив все эти приготовления, обратился к зрителям:

— Братья мои! Я счастлив, что мы вновь встретились с вами!

Один из его попугаев пронзительно закричал:

— Иялла! Иялла!

Шейх-Саид, шутливо нахмурив брови, прикрикнул:

— Сукут! Молчать!

— Сукут… сукут! — передразнил хозяина попугай.

Толпа рассмеялась.

Кто-то бросил попугаю финик, но сидевшая рядом с ним мартышка на лету поймала его и тут же проглотила.

Шейх-Саид погрозил ей пальцем:

— Ты разве не знаешь, что чужое трогать нельзя?

Обезьяна испуганно скорчилась и стала лапкой почесывать в затылке. Попугаи залопотали еще громче.

Сборище людей привлекло внимание проходившего через площадь английского патруля. Солдаты приблизились к Шейх-Саиду, но он, будто не замечая англичан, обратился к зрителям:

— Во славу всемогущего, давайте произнесем его имя: Бисмиллах!

— Бисмиллах! — дружно подхватила толпа.

Офицер что-то сказал солдатам, и они, не дожидаясь представления, ушли.

Старик открыл один из сундуков, достал оттуда ковер и подал знак Мухтару помочь ему. Они расстелили ковер на горячей земле.

На этом старом зеленом ковре были нашиты цветные круги с различными изображениями. На большом белом круге пламенело сердце из красного бархата, на красном — белый серп луны, на желтом — черный скорпион, на черном — зеленая веточка.

Шейх-Саид накрыл каждый круг накидкой с таким же знаком, затем подошел к другому сундуку и, наклонившись над ним, тихо и напевно заговорил:

— Комэр!.. Проснись!.. Проснись, моя красавица. Комэр, я жду тебя… Проснись, покажи добрым багдадцам свое искусство, утешь их в горе.

Выждав с минуту, он приоткрыл сундук, просунул в него руку и достал оттуда небольшую темно-серую змею. Держа ее на раскрытой ладони, Шейх-Саид медленно прошелся по кругу. Комэр, свернувшись словно стальная пружина, неподвижно лежала на ладони, не подавая признаков жизни. Показав ее всем, старик осторожно положил змею на белый атласный круг. Затем достал из-за пояса маленькую медную флейту.