Но те годы ушли безвозвратно. Ее мечтательная юность кончилась в войну. Помнится, в городе была расквартирована какая-то немецкая часть, радисты что ли, во всяком случае, у солдат были деньги и они шатались по злачным местам. Случалось, на улице эти белобрысые верзилы загораживали дорогу возвращающимся домой гимназисткам — настоящие шайки хулиганов. Однажды и с нею такое случилось. Навстречу шли двое солдат с тяжелыми кобурами на поясе, а она была в переднике, с белым воротничком и манжетами. «Фрейлейн, фрейлейн, битте шпацирен цузаммен!» — заблеяли немцы и преградили ей дорогу, раскинув руки в стороны. Ей казалось, что они сейчас бросятся на нее. Как она перепугалась! Хотелось превратиться в воробышка и впорхнуть в какую-нибудь водосточную трубу. А те загоготали на всю улицу: «Бульгариен капут, дамен — капут!..» Слава богу, появились прохожие, хмурые, злые, вообще народ был тогда донельзя взвинчен и все почему-то торопился, торопился…

После войны торопливость не исчезла. Появилось много суетливых людей, они всеми способами добивались, чтобы новая жизнь началась с азов, обязательно на пустом месте и немедленно — время, мол, не ждет. Диманка никак не могла понять, к чему такая горячка, когда кладется Начало тому, что создается на века, и с тревогой наблюдала, как торопливость порой переходит в спешку, в суматоху, чреватую ошибками. Даже в ее музее не было раздумчивого спокойствия, словно изучались не тысячелетия, а минувший год…

Диманка замедлила шаг. Ее мысли снова вернулись к Стоилу, его терпеливым исследованиям, над которыми Христо то добродушно, то язвительно подшучивал. И только теперь, средь уличной суеты, ей вдруг открылась истинная суть спора, идущего между ними.

А тем временем Евлогия уже успела купить эскимо и капнуть на блузку.

— Ну и неряха же я! — пожурила она себя, протягивая Диманке ее порцию. — Не завидую тому, кто возьмет меня в жены…

— Да ладно, пойдем дальше.

— Впрочем, дудки! Я не намерена продавать свою свободу. Да и мужчины до того скучный народ!

— А они про нас говорят то же самое.

— Пускай говорят! Меня это устраивает.

Неожиданно подпрыгнув, она сорвала веточку липы.

— Уже отцвела, совсем не пахнет — вот понюхай.

Диманка поднесла зеленую веточку к носу, хотела было сказать: «всякому овощу свой срок», но воздержалась. Они постояли у витрины магазина тканей и решили зайти. Евлогия набрасывала себе на плечо то одну материю, то другую, а Диманка смотрела, что больше к лицу. Они остановились на шелке, голубом в белую полоску. Евлогия спросила у продавщицы, не расхватывают ли этот материал моряки.

— Моряки? — уставилась на нее женщина за прилавком.

— Ну конечно — на пижамы, — вполне серьезно ответила Евлогия, а Диманка с трудом сдерживала улыбку. — У меня брат служит во флоте, так он сшил себе точно такую пижаму, на время летних маневров.

Продавщица смерила взглядом Евлогию, покосилась на Диманку и сказала:

— Тогда купи еще на одну, чтоб у парня была смена.

— Думаете, не возьму? — Евлогия была задета, не раздумывая, она подошла к кассе. — Пожалуйста!

— Сумасшедшая… — засмеялась Диманка, когда они вышли на улицу. — Что это тебе в голову взбрело?

— Ужасно люблю дурака валять, — призналась Евлогия. — К примеру, пошла за брынзой, а очутилась в кино. С тобой такого не бывает?

Диманка пожала плечами.

— Слушай, тетя Дима, поехали в археологический заповедник! — Евлогия схватила Диманку под руку. — Ну пожалуйста, я плачу за такси!

Диманке не удалось ее отговорить. Они взяли такси на нижней площади и поехали к памятникам старины. Горячее солнце клонилось к закату, вдоль дороги, словно исполинские птицы, дремали деревья, а над полями дрожало марево. Евлогия то смотрела на мелькающий пейзаж, то что-нибудь шептала Диманке, то громко спорила с шофером.

— Вот это, желтое? Рапс. — Тот возражал, что не рапс, а горчица. — Рапс, дяденька, рапс, горчица совсем не такой цветок.

— Горчица вовсе не цветок, герань — другое дело, герань — цветок.

— Цветок, дяденька, раз цветет, значит, цветок.

— Горчица — это растение, — стоял на своем шофер и так круто повернул, что завизжали покрышки.

— Ну ладно, только к чему такие страсти? — Евлогия подтолкнула локтем усмехающуюся Диманку.

— А ты не зли меня, поняла?

Но через несколько сот метров Евлогия повторила как бы про себя:

— Цветок, конечно.

Шофер тоже, выждав какое-то время, повторил:

— Растение. — И на такой скорости очертил круг на площадке перед музеем, что пассажирки чуть не вылетели из машины.

— Девушка, — сказал он, — слава господу богу, что я успел женить сына. А то ведь, неровен час, могла бы ты снохой моей стать. Мигом спровадила бы меня в могилу.

— Цветок, — очень серьезно сказала Евлогия, и все трое громко рассмеялись.

— Дженева дочка, верно? — спросил шофер. — Правду говорят — яблоко от яблони!.. Ну, счастливо, в другой раз заплатишь. — И уехал, махнув рукой.

Они вышли за село. В речушке плескалась стая гусей, высоко в небе кружил ястреб. Евлогия предложила подняться к капищу.

— Мне ужасно нравятся языческие обычаи — дико, но честно! Если встречу язычника, непременно выйду за него замуж, не веришь? Нет, серьезно, для меня главное — чтобы в человеке не было фальши.

— А если твой язычник захочет принести тебя в жертву?

— Ну и что? Куда хуже, если человек расточает клятвы, а потом с глаз долой — из сердца вон… Мама родная, какая здесь красота!

Они стояли на зеленой полянке и благоговейно смотрели на открывшуюся перед ними картину.

10

Диманка вернулась домой в полном изнеможении. Нелегко было карабкаться по крутым тропам к капищу, продираясь сквозь густые заросли кустарника следом за ловкой, как козочка, Евлогией. Диманка опустилась на диван, расслабилась и долго лежала так в омывающей ее тишине, словно в бассейне с прохладной чистой водой. И задремала.

Разбудил ее щелкнувший замок входной двери. Она поняла, что это Тих, но не нашла в себе сил подняться.

— А, ты здесь? — удивился он, видя, что она лежит в темноте. — Уж не заболела ли?

— Я очень устала… Ты только сейчас с работы?

— Странно, раньше ты так не спрашивала. Нет, не с работы.

— От дяди Стоила?

Он опять удивился.

— Откуда ты знаешь?

— Во всяком случае, не от тебя.

Константин заходил взад-вперед по комнате. Диманка вглядывалась в его фигуру, походку, выражение лица так, словно увидела его после долгой разлуки.

— Я собирался тебе рассказать… Немного погодя.

— А зачем надо было скрывать? Отец знает?

— Нет.

— Странно.

— Да, странно. Только моей вины тут нет.

— А чья же тут вина?

— Мама, я в данном случае простой вычислитель.

— Ты делаешь вычисления, используемые против твоего отца, а он ничего не знает?

Константин внезапно взорвался:

— Можешь быть спокойна, я и ему собирался сказать по окончании работы.

— Вот те на. А почему не до того, как приниматься за нее?

— Потому что он бы воспротивился.

Диманка свернулась калачиком на диване — маленькая, хрупкая. Невыразимая нежность захлестнула душу Константина, но он не подал виду.

— Коста, — тихо сказала Диманка, — сядь возле меня.

Он сел. Мать положила ему на колено свою маленькую, как у ребенка, руку.

— Что происходит в нашем доме?

Константин молчал.

— Отец злится, ты скрытничаешь — может, я тут лишняя?

— Мама, ну что ты! — И он обнял ее.

Диманка потянулась к нему, взъерошила его волосы. Давно она не прикасалась к ним, не гладила их. Константин покорно склонил голову.

— Тих, — едва слышно проговорила Диманка, приглаживая волосы сына, — ты всегда будешь меня любить?.. Всегда!

Глубоко растроганный, он молчал.

— Всегда, мой мальчик, что бы ни случилось.

Поздно вечером, когда все улеглись, Христо сказал жене: