Подобных слов, такой желчи по отношению к Стоилу Диманка от него не ожидала.

Ей вспомнилось, как они с Христо познакомились. Было это в студенческой компании. Все пили, танцевали, а она сидела в сторонке и с удовольствием смотрела на шумное веселье. Вдруг к ней подсел Христо, Дионис Бреговский, как он представился, — потный, глаза горят, как у хищного зверя, но с лица не сходит широкая подкупающая улыбка.

«Вы, судя по всему, с другой планеты, а может быть, с какого-нибудь астероида? — заговорил он. — Пойдемте танцевать».

После пышной первой фразы приглашение прозвучало так искренне, что она невольно согласилась. Христо галантно вывел ее на середину комнаты, поклонился чуть ниже, чем следовало, и, продекламировав: «Ювенес дум сумус!», закружил ее в вальсе. Танцевал он умело, то и дело импровизировал, возбужденный дурманящим действием ритма. Когда началось танго, он привлек ее поближе к себе, положил на плечо свою тяжелую ладонь, и она ощутила скрытую власть этого человека.

«Сейчас, — говорил он ей на ухо, — мне бы следовало разыграть перед вами роль сынка преуспевающего адвоката или врача, запоздалого, разудалого, — он сам удивился неожиданной рифме, — готового затуманить вам мозги, которые, надо полагать, менее защищены, чем мои. — Диманка грустно улыбалась. — Но к чему все это? Признаюсь вам, милое созданье, я — сельское чадо в натуральном виде, скоро закончу юриспруденцию, Фемида рискует заполучить очередного ловкача, который примется оправдывать пройдох, прелюбодеев и воров. Сжалься над падшими, о высокий Суд, сжалься, ибо никто не застрахован от порока, услышь слова пророка. — Он звонко захохотал. — Не судите, да не судимы будете… Итак, перед вами сам Христо Караджов, ваш неверный слуга и верный поклонник!»

Диманке доставляло удовольствие слушать эту болтовню, ее словно обдувал резвый, освежающий ветерок. Тогда ей и в голову не приходило, что со временем она поверит этому человеку, увлечется и свяжет с ним свою судьбу. Но такова жизнь. Еще в детстве ее привлекали самые озорные ребята, в их веселости, бесшабашности она угадывала проявление воли и чувства свободы.

Но одно дело — детские игры и совсем другое — жизнь. В первый же год замужества она поняла, что за буйным нравом и веселостью Христо таится холодный рассудок, острая наблюдательность и откровенный эгоизм. Не осталось больше студенческой беззаботности, былой самоиронии, он их заботливо припрятал и держит под семью замками. Даже в самых шумных сборищах, на которые они зачастили и где Христо ужасно много пил — она бы просто не выжила, если б ее заставили столько выпить, — от его внимания не ускользала ни одна важная деталь, ни один многозначительный взгляд, намек или жест людей, равных ему по положению, и особенно вышестоящих. Открыто он никому не льстил, грубо ни на кого не нападал, а исподволь делал и то и другое. Одному из секретарей окружкома он, к примеру, тихо сказал (но так, чтобы слышали другие): «Хотя внедрение смелой идеи обычно связано с большим риском, хотя болгарин чертовски хитер, наши планы покоряют его душу, и этим мы обязаны не только самим планам, но и тем, кто их реализует, скромным апостолам прогресса в нашем крае. Давайте же выпьем за них!»

Это произвело впечатление. И пока звенели бокалы, Христо обращался к какой-нибудь мелкой сошке, к человеку без особых заслуг и будущего, и шептал ему: «Если бы твоя преданность, камарад, была прямо пропорциональна твоим знаниям… то есть, наоборот, ты меня понял… — Тот морщился, а Христо с удивительной непосредственностью добавлял: — За твое здоровье!»

Быстро сориентировавшись, Христо начал заводить полезные знакомства, налаживать дружбу с нужными людьми и стал подниматься вверх по служебной лестнице: инструктор, заведующий сектором, а еще через два-три года — заведующий отделом горкома. И только он нацелился на пост секретаря, как из столицы прибыл Стоил. Возобновилась их давняя дружба, однако Христо быстро учуял, что окружное руководство прочит в секретари горкома Стоила. «Нет уж, дудки, через меня им не переступить! — взбеленился Караджов. — Если Дженев сидел в тюрьме, то это еще не значит, что он щекотал бороду самому господу богу! Должностей много!»

Но вскоре ему стало ясно, что, сколько бы он ни заискивал перед начальством, сколько бы оно ни хлопало его по плечу, он, Караджов, все равно останется на втором плане. И Христо затаил неприязнь к местным властям, тщательно прикрывая ее меткими фразами, приветливыми улыбками, показной деловитостью. Себя он ставил гораздо выше всех них…

— Отцу лучше? — спросила Диманка, с трудом освобождаясь от воспоминаний.

Только теперь до них дошло, как долго они молчали.

— Куда там — без конца курит и кашляет.

— Ты должна на него повлиять, тебя он послушается.

— Отец не из послушных.

— Знаю, — глухо сказала Диманка. — Но так тоже нельзя.

— Мы собираемся махнуть с ним в горы, как только у него будет просвет в работе. Там папа сразу приходит в себя.

— Втроем?

— Мама остается. Она не может без моря…

— Да, конечно, — задумчиво сказала Диманка. — Дядя Христо тоже очень занят. Может, и мы с Константином куда-нибудь уедем.

— Присоединяйтесь к нам! — не удержалась Евлогия.

— К вам?

— А почему бы нет? Это идея! Будем вместе бродить по горам, собирать грибы, я их хорошо знаю, сто блюд могу из них приготовить… А, тетя Дима, решайтесь!..

— Не так это просто, Ева, — ответила Диманка после некоторого раздумья.

9

Рабочий день подошел к концу, и Диманка с Евлогией пошли прогуляться. Широкий Славянский бульвар — это название ему дали после Освобождения — лился, как настоящая река с плотными рядами старых благоухающих лип по обоим берегам. Странная была эта река — на двух уровнях. На высоком берегу расположился Дом офицеров — нарядное, всегда свежевыкрашенное здание; дальше шли казармы, похожие одна на другую, как солдаты, среди них высилось здание штаба; а еще дальше желтели новые жилые дома с огромными магазинами в нижних этажах — их витрины выглядели так, словно там похозяйничали грабители.

На другом, более низком берегу была представлена в полном блеске старая городская архитектура. Тут стояли впритык друг к другу купеческие особняки в три и четыре этажа, украшенные портиками, эркерами, капителями, фризами «под барокко», скульптурами, почти на всех были островерхие жестяные шляпы с флюгерами и антеннами. В первых этажах разместились десятки магазинов и магазинчиков — одежда, обувь, парфюмерия, галантерея, филателия, книжные, кондитерские, хозяйственные магазины, гастрономы, аптеки; тут же находилась местная филармония, театральная касса, два кинотеатра, почта — всего не перечесть. Между ними торчали современные жилые башни, не так давно выкрашенные в яркий цвет, но уже облезшие от дождей. В просторных магазинах самообслуживания не закрывались двери, туда-сюда сновал народ — элегантные девушки в коротких юбочках, сухонькие старушки из окрестных сел с сумками и узлами, поджарые курсанты и раздобревшие офицеры, дети с потертыми ученическими портфелями в руках, железнодорожники и шоферы с переполненными сетками. На маленьких столиках старики продавали лотерейные билеты, у тележек с мороженым топтались женщины, одетые как поварихи, и нараспев зазывали прохожих:

— Эскимо! Шоколадное, сливочное, фруктовое. Ледок, медок…

Бульвар выливался из верхней площади, словно из озера, он шел через весь центр и вливался в нижнюю площадь. Здесь, разделившись на два рукава, бульвар омывал выступавший мысом городской сад. А еще дальше слышалось шумное дыхание вокзала.

Они шли медленно, занятые своими мыслями. Окинув взглядом какой-нибудь дом или витрину, Диманка вспоминала бывшего владельца, его вывеску: магазин верхней одежды «Синто», фотография «Монблан», кинотеатр «Одеон»… В ту пору народу в городе было раза в три меньше, в магазинах народу никого, а жизнь была простая и неторопливая. Те времена давно прошли… Она почувствовала легкую, сладкую грусть: как было бы хорошо навсегда остаться той девушкой, нецелованной, не битой жизнью, в отчем доме. Наслаждаться теми трепетными утрами, когда звучала музыка, и вечерами, когда Диманка стояла на балконе и любовалась мигающими золотистыми гирляндами, рассекавшими темное тело города, и мерцанием небосвода, опирающегося на худобу горных кряжей.