Его Хлопуша в «Пугачеве» до сих пор у меня перед глазами… На наклонном помосте, по которому этот бывший каторжник устремляется к Пугачеву, повстанцы удерживают его, оградив цепями (две цепи спереди, две сзади). Актер обнажен до пояса. И вот тяжелые цепи подбрасывают его вверх и с расстояния в два метра швыряют спиной на другие цепи, а затем грудью снова на цепи. И так снова и снова. На теле выступают кровавые рубцы… И все это время он произносит длинный надрывный монолог:
Проведите, проведите меня к нему.
Я хочу видеть этого человека!
Трудно забыть трогательную дружбу Брусенцова и его верного Абрека в картине «Служили два товарища». Лошадь буквально ходит за ним по пятам. А когда корабль, на котором белая армия бежит в эмиграцию, отходит от причала и брошенная своим хозяином лошадь мечется по опустевшей набережной, а затем вдруг бросается в море и плывет за пароходом, Брусенцов подносит пистолет к виску…
Каскадеры хорошо представляют себе, как трудно поставить такой эпизод. Ведь лошади избегают морской воды, а в этой обстановке животное хорошо понимало, что если прыгнуть с причала в воду, то обратно не выберешься. На причале никого не было, никто не заставлял лошадь прыгать в море, и если она это сделала, то только в результате дрессировки, а я бы сказал — из любви к человеку. А что это значит — приучить к себе лошадь? Это надо с ней общаться постоянно, кормить с ладони сахаром, проявлять заботу и ласку. А ведь артист не находился все время на съемках — он периодически улетал в Москву играть спектакли, — и конь отвыкал от него. И все же Абрек решился на этот «трюк». Те, кто близко общается с лошадьми, знают, что это умное, благородное, храброе и самоотверженное животное, которому можно доверить свою жизнь. Когда я думаю об этом случае, мне приходит на ум народная мудрость: «Если тебя любят животные — ты хороший человек»…
Однажды Высоцкий пришел ко мне домой в сопровождении симпатичного молодого человека. Было ему шестнадцать лет, столько же было моему сыну Косте. Юноши начали общаться, но обнаружилось, что Игорь говорит только по-французски. Это был сын Марины Влади, приехавший на лето в нашу страну. Бросалось в глаза, что Игорь души не чает в Володе, постоянно обращается к нему с вопросами и они что-то оживленно обсуждают.
Когда стали рассматривать мой фотоархив кинотрюков, у Игоря загорелись глаза. Костя комментировал фотографии, а Володя быстро переводил на французский.
За обедом Володя сказал:
— Игорь пробудет в Союзе все лето. У нас с Мар просьба к тебе: нельзя ли занять парня каким-нибудь мужским делом, а то, понимаешь, в его парижском пансионе чувствуется «тлетворное влияние Запада» — мальчишки начинают курить марихуану, и мы опасаемся, как бы он тоже не свихнулся.
В то время в Средней Азии предстояли съемки картины о басмачах, и я предложил взять Игоря с собой, если Володя устроит поездку. Так и решили, но потом возникли какие-то сложности и поездка не состоялась.
В помять об этой встрече остались фотографии Володи, сделочные Костей в тот день.
В начале 1980 года мы случайно встретились на «Мосфильме». Он сказал, что собирается пригласить меня на Одесскую киностудию, где в качестве режиссера-постановщика будет снимать новую версию картины «Зеленый фургон». На том и расстались…
25 июля 1980 года, приехав в Москву по делам Олимпиады, я узнал, что ночью умер Володя…
Похороны были назначены на 28 июля, но в этот день в Ленинграде должно было состояться важное мероприятие, и я вынужден был уехать, не простившись с Владимиром Высоцким. Приехав, узнал, что мероприятие отменили.
Этого я не прощу себе никогда.
Герман КЛИМОВ
Помню
С Высоцким я познакомился в начале 1970 года во время работы над фильмом «Спорт, спорт, спорт». Картина была уже снята, материала было море. Шел самый ответственный период — период монтажа, работы с композитором Шнитке, поиск неординарных, максимально выразительных ходов, которых требовал сам экспериментальный характер фильма. Кто смотрел его, помнит, что он построен по принципу мозаики, по принципу, как определил его режиссер фильма Элем Климов, «гармонической эклектики». Тут и хроника, и интервью, и документальный портрет, и съемки скрытой камерой, и репортаж, и реставрация под хронику, и разножанровые игровые эпизоды. Все это переплетено весьма причудливо, и все это должно скрепляться сложно выстроенной, но единой мыслью. Задуман был и отдельный эпизод — некий философско-поэтический диалог о спорте, столкновение двух взглядов, но не прямое, плоскостное, — а создающее в замысле объем. Один поэт, говоря о реалиях спорта, о его вышибающих искры парадоксах, ведет свою линию наступательно, жестко и зло, другой, не вступая с ним в полемику, отвечает возвышенно и косвенно, говорит о духовной подоплеке поражений и побед, о потаенной сути спорта, который в сконцентрированном виде и есть сама жизнь.
Кандидатуры поэтов мы определили почти сразу: Высоцкий и Ахмадулина. Оба так же сразу согласились.
Высоцкий к моменту знакомства был для меня, конечно, легендой.
В нашей спортивной среде не было тогда видео, которым развлекают сейчас не только чемпионов, но и мало-мальски стоящие команды, а был магнитофон. Обязательно у кого-нибудь да был.
Я помню долгие дождливые вечера на сборах, комнаты, в которые стягивались на хрипловатый низкий голос, пока не забивали их битком. Но громко не включали — ореол загадочности, запретности, странной, не в ладу с законом судьбы витал и здесь. К тому же песни его были так непохожи на то, что потоком лилось из репродуктора… Особенно нравились его сказки, «SOS», «На нейтральной полосе», песня про боксера… долго перечислять. Никто толком о нем не знал, слухи же ходили самые дикие. Когда мы, наконец, поверили, что он актер Таганки, было чуть ли не разочарование.
И вот знакомство. Встретились дома у Элема, с которым Володя был в самых добрых отношениях. Прошло несколько минут — и волнения моего как не бывало. Доброжелательный и веселый, мгновенно схватывающий суть дела, он быстро понял, чего от него ждут, и вскоре с азартом накинулся на меня — ему надо было знать про спорт все! Сначала разговор шел по моему сценарию — я выкладывал свои домашние заготовки, говорил о том, про что много думал, что было главным для меня. Прозы спорта почти не касался. А она-то его как раз и интересовала больше всего. Он очень подробно расспросил про прыжки в длину, что такое заступ и почему с заступом прыжки у меня, как назло, самые дальние. Страшно заинтересовался, что все прыгают с левой ноги в высоту, а левши только с правой. Какая психология у марафонцев и чем она отличается от психологии спринтера. И так далее. Цепкость его меня потрясла.
Мы с ним встречались еще пару раз, говорили подолгу. Потом он куда-то уехал, потом на несколько дней пропал. Сроки жали уже нещадно. Наконец звонок: все, завтра встречаемся с тобой и работаем всю ночь. И назавтра «ушел в пике», как он сам говорил. Ждать уже было нельзя, эпизод сделали без него. Потом он пришел, страшно переживал, винился. И удивительно — ни я, ни Элем, который необязательности в работе не прощает, на него не обиделись. На него почему-то невозможно было всерьез обижаться — он все делал искренне. Не хитрил, не ловчил, а если отдавался чему-то, работе ли, страстям, — то от души и с размахом. И естественно, что наше знакомство на этом не кончилось.
Я не буду говорить об актере Высоцком, хотя видел, наверное, все его роли и в театре и в кино. Об этом писали много и точно.
Чем был вызван такой острый интерес Высоцкого к спорту? Не только тем, я думаю, что он был любопытен и жаден до жизни во всех ее проявлениях. Спорт ему был близок, он чувствовал его нутром. Сам характер его дарования был спортивен: стих мускулист, сжат, действие его стремительно, мысль упруга.
Многие деятели искусства трактуют свое пренебрежение к спорту с неких высоколобых, чуть ли не с идейных позиций, как к занятию низкому. Это клише, которое стало будто бы хорошим тоном, скрывает чаще всего некую внутреннюю вялость. Если это писатель, то писания его рассудочны и скучны, если режиссер — то построения его претенциозны и надуманны, а актеры у него какие-то замороженные.