— Спасибо, Геннадий Яковлевич. Спасибо. — И, осторожно прикрыв за собой дверь, Брутов вышел.
«Подхалим, хотя работник ничего, старается», — мелькнула мысль у начальника, и он вновь с удовольствием взялся за отложенную газету.
«Трус! — выругался Брутов. — Самодовольный тип! Читает газету и оторваться от нее не может, отложил, а руку не отпускает, не терпится ему. Даже не поговоришь с ним как следует. Заходишь и боишься: вспомнит о каком-нибудь старом поручении и начнет пилить, все настроение испортит». Брутов поспешно собрал бумаги со своего стола и запихнул в огромный кожаный портфель, похожий больше на чемодан и пригодный для дальних поездок в командировку и даже за границу.
Надо было готовиться к этому дурацкому совещанию. А Брутов терпеть не мог совещаний. Во-первых, потому что накануне Г. Я. предупредил, что на совещании, возможно, будет присутствовать вышестоящий представитель. Во-вторых, на совещаниях Брутова почти всегда критиковали. Выработать иммунитет к критике он не мог. Ему почему-то казалось, что критика — это своего рода увертюра к приказу о снятии его с работы. В душе он люто ненавидел критику и считал ее одним из самых отвратительных пережитков. Но на словах он всегда поспешно соглашался с критикой и клятвенно обещал устранить все недостатки. Когда же критиковали других, то радоваться этому ему мешал страх, что сейчас разделаются с коллегой и примутся за него.
После работы озабоченный Брутов помчался на трамвайную остановку, затем с трамвая пересел на троллейбус и наконец через пятьдесят минут был дома. Поднимаясь пешком по лестнице на пятый этаж, он вдруг со скорбью подумал, что надо было не идти домой, а съездить в магазин за раскладушкой. Она нужна, чтобы на ней переспала теща, а утром отвела в садик ребенка. Затем предстояло привезти тещу. Нет, лучше всего было вначале заехать за тещей, потом уж с ней поехать в магазин за раскладушкой.
Ну, делать нечего. Брутов поехал в магазин, купил раскладушку. Привез ее домой. Затем на такси помчался за тещей. Тещи не оказалось дома.
В груди у Брутова все кипело и клокотало. Время, которое он рассчитывал затратить на подготовку к совещанию, уходило на бессмысленные разъезды. Оказалось, теща поехала к ним. Телефона не было ни у тещи, ни у Брутова. Когда надо было о чем-то условиться, пользовались сложной системой. Брутов звонил своей тетке — у нее был телефон — и просил что-то передать кому-то из своих многочисленных родственников, друзей или просто знакомых. Тетка четко передавал это требуемому человеку. Затем ей снова звонил Брутов. Иногда они могли целый вечер переговариваться подобным образом. Тетка была вежливой и воспитанной женщиной, к тому же она в свое время с золотой медалью окончила пансион благородных девиц. Об этом Брутов с явной гордостью сообщал особо близким знакомым.
Правда, было одно маленькое неудобство — тетушка иногда увлекалась, вела себя так, будто она сама Брутов: давала от его имени согласие на прием гостей, на денежный кредит, на покупку вещей, принимала другие самостоятельные решения.
Брутов вернулся домой, и здесь его ждал удар: теща, уложив спать пятилетнего внука, только что уехала от них. В суматохе он не догадался написать ей записку, чтобы она подождала его. Было уже половина десятого вечера. Ноздри у Брутова раздувались, как у породистого жеребца. Надо снова ехать к теще. Чего доброго, она уже легла, и ее придется вытаскивать из постели. Хуже всего, конечно, если она просто не захочет открыть дверь. С ней это бывало.
К счастью, теща еще не спала. Она смотрела телевизор и беззвучно хихикала. Она сделала ему знак рукой, чтобы он молчал и не мешал досмотреть передачу. Брутов безвольно опустился на стул. До сего времени с самого утра он ничего не ел. Без десяти минут двенадцать погас экран телевизора, и теща спросила Брутова, что ему нужно…
Теща была в хорошем настроении и довольно легко дала себя уговорить. Правда, Брутову пришлось пообещать, что они поедут на такси. По дороге теща и Брутов в один голос ругали его начальника. Брутов сказал теще, что отпрашивался у начальника, но этот садист и изверг не отпустил его. Когда они приехали к Брутову, то обнаружилось, что его ребенок вытащил из портфеля и разорвал на мелкие кусочки все служебные бумаги, вырвал с корнями все цветы на окне, разбил вазу для фруктов — она давно привлекала его яркой расцветкой. Теща отпаивала Брутова валерьянкой. Утром, без пяти девять, Брутов был на работе. Гладко выбритый, без единой царапины, в новом костюме, в начищенных до блеска туфлях. Толстый узел нового галстука подпирал подбородок. В девять часов все работники отдела расхаживали около кабинета начальника, но никто не приглашал их. Тогда они послали Брутова узнать, будет ли совещание. Он осторожно приоткрыл дверь и вежливо попросил разрешения войти. Начальник отложил газеты и вежливо разрешил, окинув Брутова внимательно-изучающим взглядом.
— Простите, пожалуйста, Геннадий Яковлевич, — с учтивой улыбкой спросил Брутов. — Будет ли совещание?
Геннадий Яковлевич помолчал, затем, словно бы не замечая выжидающей улыбки Брутова, сухо сказал, что совещания не будет.
— Совещание переносится, — добавил он, строго взглянув на подчиненного. — Я еду сейчас на вокзал встречать племянника.
Брутов почтительно извинился и, пятясь спиной, вышел из кабинета… Геннадий Яковлевич вновь взялся за газету.
ПЕЛЬМЕНИ
Михаила Ивановича я знаю давно. Сейчас он солидный, уважаемый человек, руководитель учреждения. А было время, когда Михаил Иванович был остроскулый, худой как щепка, бегал в поношенном костюме, любил погорячиться в споре и даже порой покритиковать начальство. Свидетельствую объективно — наши столы тогда стояли рядом — он был исполнителен и трудолюбив. Я так и остался рядовым клерком — что поделаешь, не всех фортуна жалует чинами и наградами, а Михаил Иванович продвинулся довольно высоко. Видит бог, он добился этого честным путем. Мне приходилось слышать от других, что и позже он не очень изменился. А то и правда. Характер почти не меняется, если только сам человек не начинает лукавить. Меняется время, а с ним меняются люди.
Каково же было мое удивление, когда в один прекрасный день я обнаружил у себя в почтовом ящике красивый белый конверт с названием учреждения наверху и с написанным на машинке моим домашним адресом, фамилией, именем и отчеством. Осторожно вскрыл конверт, извлек оттуда красивую открытку с напечатанным типографским шрифтом поздравлением с праздником. Под ним стояла размашистая личная подпись Михаила Ивановича. Признаюсь, я был взволнован. Представил, как Михаил Иванович, вспоминая молодость, расчувствовался и решил послать весточку старым товарищам. Очевидно, так оно и было.
— Наши столы стояли рядом, вот так, — возбужденно рассказывал я жене, ощущая на своих щеках румянец.
— Обязательно пригласи его к нам на пельмени, — предложила жена.
Потом я спохватился, что получил письмо спустя два дня после праздника и что сам уже не сумею поздравить его. Мы долго обсуждали с женой, как быть.
— Позвони ему, Петя. Поблагодари. Поздравь с прошедшим праздником, — говорила жена. — Что ж тут такого? И обязательно пригласи его к нам на пельмени.
На следующий день, как только я пришел на работу, я сразу же позвонил Михаилу Ивановичу. Его еще не было. Через десять минут я снова позвонил. Секретарша сказала, что Михаил Иванович пришел, но сейчас занят. Спустя четверть часа я снова позвонил. У меня было слегка приподнятое настроение. Я представлял, как мы сейчас сердечно поздороваемся и я весело закричу в трубку: «А помнишь, Миша, как ты любил ливерную колбасу и мог всю неделю питаться одной колбасой? Твой желудок был способен переваривать даже гвозди…» Сам не знаю отчего, но я одновременно почему-то и робел. И даже не был уверен, смогу ли вот так, запанибрата, говорить с таким человеком.
«Кто спрашивает?» — вежливо осведомилась в трубку секретарша. Я объяснил. «Минуточку, сейчас доложу», — сказала она. И действительно, через минуту она сказала мне: «Михаил Иванович занят, просил позвонить через час». Через час у Михаила Ивановича началось какое-то совещание. Потом секретарша снова вежливо пообещала доложить и, очевидно, забыла обо мне. Я держал трубку около уха четверть часа, потом решил, что это безнадежно, и положил ее. До конца дня я звонил еще несколько раз и понял, что о ливерной колбасе я уже ничего не скажу. Сам не знаю почему, но я уже не чувствовал первоначальной бодрости и был даже рад, когда секретарша передала мне просьбу Михаила Ивановича позвонить ему завтра. Мы уже успели разговориться, и я рассказал ей о том, как мы когда-то вместе работали с Михаилом Ивановичем и он был очень худым и мог переваривать даже гвозди. «Знаете, — сказал я ей, — я не буду завтра звонить, передайте Михаилу Ивановичу, что я хотел сказать ему спасибо за открытку и, в свою очередь, поздравить с праздником».