— Стойте! Не уходите! — крикнул Рубашкин и схватил девушку за рукав.

Она испуганно обернулась:

— Пустите! Что вам надо?!

— Не уходите… — забормотал он как безумный. — Вы мой фатум. Я все о вас знаю. Я вас люблю. Мы поженимся, станем мужем и женой. У нас будет двое детей — Костя и Ксаночка. — Он спешил сказать самое главное и не отпускал ее руку.

Девушка не на шутку испугалась. Она побледнела и стала изо всех сил дергать рукой, чтобы освободиться.

— Пустите, мне сейчас выходить, — умоляла она.

Электричка остановилась.

Но Рубашкин еще крепче вцепился в рукав ее куртки. Он понимал, что если отпустит рукав, то она уйдет навсегда. На карту была поставлена вся его жизнь. Он перестал соображать, сейчас он знал только одно — любой ценой надо удержать свою будущую жену.

— Это фатум! Вы мой фатум! — бормотал он, влюбленными глазами глядя на девушку. — Я всю дорогу думал о вас. Мы поженимся. У нас будут дети.

— Пустите меня! — со слезами просила она. — Какой фатум? Я не знаю никакого фатума. Это моя куртка. Что вам от меня надо?

Но Рубашкин не отпускал ее — где-то он начинал понимать, что зашел слишком далеко, но и отступать уже было свыше его сил.

Вокруг шумели пассажиры. Кто-то успел вызвать милицию. Пожилая гражданка показывала:

— Он схватил ее за руки и стал кричать: «Отдай мой фартук!» Мы сначала ничего не понимали. Потом видим, он пьян в стельку… Несет какую-то чепуху…

— Я не пьян, — с достоинством возразил Рубашкин. — Я трезв как стеклышко. Вот, пожалуйста, — он дыхнул на милиционера. — А что касается чепухи, то и здесь вы абсолютно неправы. Я делал самое серьезное предложение в моей жизни.

Милиционер вежливо выслушал молодого специалиста Рубашкина и пригласил выйти на остановке и следовать за ним в отделение. Девушку тоже. Там он четко оформил протокол и передал его в народный суд.

Судья, к сожалению, квалифицировал романтические действия Рубашкина как мелкое хулиганство и чуть не припаял ему за них пять суток.

…Как оказалось, ее на самом деле звали Аллой. И, в общем, потом все было так, как представлял себе Рубашкин. Ему на редкость повезло с женой. Вот это действительно фатум.

ОШИБКА

Все уже бегают трусцой. Даже престарелые и иностранцы. Один я остался. Я тоже однажды взял и побежал. Чтобы, значит, попробовать. Встал с лавочки, протер глаза и побежал. Бегу, размахиваю руками, набираюсь здоровья. Помойку при этом старался не замечать. Потом чувствую: ноги стали подкашиваться. С чего бы это, рассуждаю. Вроде я еще не завтракал. Неужели вчерашнее действует? А меня шатает прямо как парусник. В разные стороны. Прохожие пугаются.

Бегу уже из последних сил. Выбиваюсь из себя. Вдруг вижу впереди у помойки овчарку. Здоровую, как теленок.

Я, конечно, замедлил шаг и инстинктивно поджал ноги. Сейчас, думаю, сволочь, тяпнет. Пробежал мимо и только собрался обрадоваться, вдруг она как рявкнет. Ноги мои подкосились, и я свалился на колени.

Стою на коленях, не шевелюсь. Все думаю, добегался. Поворачиваю голову. Какой-то мужчина стоит поодаль, смеется, нахальная рожа. Спрашиваю:

— Почему без намордника?

— Извини, забыл надеть, — отвечает.

— Убери свою овчарку.

— Не бойся, она не кусается.

— Зато я кусаюсь. Убери ее, а то хуже будет.

— Как я ее уберу? — говорит он. — Это ведь не моя собака.

— А чья же?

— Не знаю. Наверное, кто-то выбросил.

— Подлецы! Такую овчарку выбросили!

А тут как раз женщина с пустым ведром набросилась на меня:

— Ах ты негодник! Так нализался.

— Кто нализался? — спрашиваю с обидой. — Да я со вчерашнего дня капли в рот не брал. Я спортом занимаюсь. Не видишь, что ли? Трусцой бегаю.

— Вижу. Спортсмен. Сначала бегал вокруг помойки… А теперь валяешься.

— Кто валяется? Твое счастье, — говорю, — что ты женщиной считаешься. А то бы я тебе за эти слова..

— А то что бы ты? — грозно спрашивает она. — Договаривай!

— А то бы я и тебе намордник выписал, — говорю. — Так и быть, предлагаю — подержи свою псину, пока я не исчезну.

— Где ты видишь псину? Это старое кресло. Во как наклюкался.

— Старое кресло? Странно. Кто же на меня тогда гавкал?

Еле поднялся на ноги и, качаясь, как неваляшка, побежал домой. В прихожей свалился на стул, спрашиваю жену:

— Какой сегодня день?

— Забыл уже? Суббота с утра была. Где ты шатался?

— Тьфу, — говорю. — Все у меня в голове перепуталось. А я думал, уже воскресенье. Врезали мы с ребятами, и я на лавочке вздремнул. Потом проснулся, и мне показалось, что уже новый день. Выходит, все верно — я пьяный вокруг помойки бегал.

Больше не бегаю. Ну их!

ПЕРЧАТКИ

Когда руки Геннадия Павловича стали зябнуть, он полез в пальто за перчатками и с удивлением обнаружил, что там блистательно пусто. Геннадий Павлович припомнил, что последний раз видел свои перчатки в телефонной будке, где он снял их для удобства и положил сверху на телефонный аппарат. В этой будке он как раз не звонил — звонить было некому, а просто выпил, и все.

«Раззява! — в сердцах выругал сам себя Геннадий Павлович. — Опять перчатки посеял».

Хотя идти к будке телефона-автомата было уже бесполезно — прошло добрых полчаса, — он все же пошел. И, конечно, зря. Перчаток там не было. Кто-то уже стащил, а вернее, нашел их. Геннадий Павлович, прислонясь к будке плечом, тяжело дышал после быстрой ходьбы и никак не мог отдышаться. Было невыразимо жаль перчаток. И еще чего-то. Может, ушедшей молодости, может, первой, юной любви, может, просто самого себя…

«Дурак я, дурак, — бормотал Геннадий Павлович. — Сколько добра уже растерял! И все из-за чего? Из-за спешки. То спешишь, чтобы не опоздать к закрытию магазина, и забудешь обо всем на свете. То опять же заспишь что-то важное. Как тогда в поезде, когда проспал свою остановку. Соскочить успел, зато чемодан оставил на верхней полке. А как свою новую шапку сменял на старую с плешинами? Взял, какая ближе лежала, и ушел».

Геннадий Павлович горестно вздохнул, подул на закоченевшие руки: «Эхма… Пора браться за ум, быть внимательней… Завтра же попрошу у брата его старые перчатки, а то руки мерзнут. И не буду снимать их, пока зима не кончится… А то опять потеряю».

О работе, семье, здоровье, друзьях он уже и не вспоминал. Он их уже потерял.

НЕРВЫ

Видел я эти нервы. Тоненькие такие, как ниточки. Смотреть не на что. А сколько из-за них неприятностей!

Судили вот недавно одного. А за что? Тоже нервы не выдержали. Ударил какого-то флегматика по голове. А тот, чудак, тут же потерял сознание. Кто ж виноват, что оно у него так легко теряется? А на вид был довольно крепкий мужчина. С блестящей лысиной. Она-то во всем и виновата, так как именно над ней крутилась та самая муха. Чистюля. Все старалась поудобнее на лысине устроиться и лапки почистить.

Вначале флегматик сгонял ее рукой, да и то как-то нехотя, вяло. Потом перестал обращать на муху внимание. Видно, смирился. Ползай, дескать, и кушай меня сколько хочешь. Правда, время от времени кожа у него на голове, как у лошади, вздрагивала.

Вид самодовольно сидящей на чужой голове мухи ужасно нервировал одного стоящего рядом вполне приличного и даже почти трезвого гражданина. А дело происходило, заметьте, в троллейбусе. Тот, с мухой, сидел, а второй — с нервами — стоял и тихо переживал, пока наконец его не взяла такая злость, что он не выдержал и с силой хлопнул ладонью по мухе. Насекомое, конечно, успело удрать — оно хоть и без высшего образования, но зато с крыльями. Так что весь удар приняла на себя лысина…

Что в этот момент подумал ее хозяин, трудно сказать, скорей всего, ничего не успел подумать, так как сразу же выключился и растянулся на полу. А ударившего — на беду свою бывшего штангиста — задержали и отправили куда следует. И правильно — не распускай руки. И все нервы — будь они неладны. И не только нервы. Верно?