— Прошу вас, Таня, не называйте меня по имени, у меня совсем другие документы, я скрываю свое настоящее имя. Слава Богу, что вы не назвали меня по имени там, на дороге. Как вас пропустили?

— Очень просто. Я дала солдатам денег. Целый ворох.

— Таня, я тоже рад, очень рад увидеть вас. Вы такая же красивая. Я часто вспоминал вас.

— Пауль… Паульхен! Милый! Я такая дура! Я проклинаю себя за то, что промедлила с ответом тогда, у генуэзской башни в Феодосии. Я проклинала судьбу за то, что она заставила вас уехать на войну, и что наши пути неожиданно разошлись. Я искала вас, Пауль, но все так завертелось, все пришло в движение, я не смогла вас найти, но я очень, очень хотела этого. Вы для меня навсегда остались надежным островком в этом ужасном океане, в России, милый Пауль…

— Таня, Таня… Надежность если и была, то она осталась позади. Я задержан, мне могут выдвинуть какие угодно обвинения. И дезертирство, и расхищение армейского имущества… Могут и большевистским шпионом посчитать. У контрразведки это — просто. Если кто попал им в лапы, то легко не отделаться. Так что, Таня, со мной связываться ненадежно. Даже наоборот, опасно.

Таня опустила голову, вспоминая еще раз то, что несколько раз обсуждали с Михалычем и Андреем. Наконец, сосредоточилась, собралась с духом, залянула в глаза Грюнбергу и прошептала тихо, но достаточно для того, чтобы он ее услышал:

— Пауль, я не повторю свою ошибку. Больше я вас не потеряю. Никакой контрразведке я вас не отдам.

— Боюсь, что у контрразведки другое мнение. Или вы супруга барона Врангеля?

— Для того, чтобы освободить вас, не нужно ни Врангеля, ни Троцкого. Хватит и небольшого отряда верных людей.

— Таня, что за романов вы начитались? Просто Дюма какой-то.

— А вы считате, что нынешние события в России менее авантюрны и необыкновенны, чем романы Дюма? По-моему, приключения мушкетеров давно померкли перед похождениями всех этих атаманов Григорьевых, Махно, убийством императора, воцарением Ленина… Пауль, на рассвете мы попробуем вас освободить.

На рассвете Грюнберг убедился в том, что Таня не бредила. После короткой негромкой суматохи неизвестные люди вывели его из сарая, мимо обезоруженных скрученных солдат-охранников, передали привет от Татьяны Ивановны и провели в какую-то хату на соседней улочке, а через час вывезли на телеге за пределы городка.

Глава 33

В грубо сложенном каменном домике под черепичной кровлей было темно. Мебель и прочая утварь — почти вся самодельная, корявая. На этом средневековом фоне выделялась настольная керосиновая лампа, неожиданно богатая, городская, явно из приличного дома, с абажуром и изящными металлическими деталями. На стене висел кожаный пиджак, а рядом с ним — киноафиша. На афише были кинокадры с видами Карадага. Фильма под названием «Алим — крымский разбойник» повествовала о знаменитом татарском Робин Гуде XIX века.

Посреди стола коптил глиняный светильник, соревнуясь своим скромным горением с почти таким же жалким лучиком дневного света, проникавшим через маленькое оконце из горного леса, среди которого затерялась эта странная усадьба. Открытая дверь заметно добавила света.

В комнате сидели Грюнберг и двое вооруженных мужчин. Один — седоватый, в истасканной и штопанной солдатской одежде. Другой — молодой курчавый брюнет в жилетке поверх цивильной рубахи. Мужчины за обе щеки запихивали руками маленькие картофелины из горшка, предварительно макая их в кучку соли на расстеленном грязном лоскуте. Вошли Таня и Михалыч.

— Поели, Павел? Пойдемте, прогуляемся, побеседуем, — весело выкликнул Михалыч.

Пройдя минут двадцать, вышли на перевал, с которого открывался чарующий вид на островерхие горы и морской залив.

— Море! Как хорошо снова быть на свободе! — Воодушевленно заговорил Грюнберг. Вы ведь не станете мобилизовать меня в Красную армию? Или станете? Я все никак не решался спросить, Таня. И вас, почтеннейший Александр Михайлович. Что заставило вас стать красными? Ведь вы же, Александр Михайлович, были до войны предпринимателем?

— А я и сейчас предприниматель, — широко и весело ощерился крупными зубами Михалыч. Потому и в красных командирах хожу.

— Не понимаю. Красные же отрицают частное предпринимательство. Буржуев ликвидируют. Всех. Как это сочетается с вашими словами?

— Эх, Павел Оттович, Павел Оттович! Видели бы вы, какая жизнь была в Москве в восемнадцатом году! Какие золотые горы были на столе, когда мы садились играть в картишки с некоторыми ответственными работниками! Какие чемоданы приносили нам ребята из ЧК! А как ловко трясли московских купцов матросики-анархисты, это ж любо-дорого было глядеть! Там такие состояния ходили, вам и не снилось! Фамильные бриллианты, золото саквояжами, мешками, эх! Кто тогда успел карьеру сделать и удержаться в фаворе, тот был Монте-Кристо! Я вот в Москве не удержался. Еле от расстрела увернулся. Сбежал, заочно покаялся. Простили, но понизили. Послали сюда, в Крым. В знакомые места, восстание поднимать. Только мне на ихний социализм, Павел Оттович, глубоко наплевать. Я бы их всех охотно вздернул на фонарных столбах. Мне бы куш срубить, и деру отсюда. Я в Париж хочу. И племянница моя туда хочет. Да, Таня?

— Я терпеть не могу красных, как и мой дядя, — заговорила Таня. — Я смотрю на море и всей душой и телом стремлюсь прочь отсюда, прочь из этой кровавой страны, я хочу за море, туда, гда не стреляют из-за каждого угла, где не станут отбирать мои платья и рассстреливать мою семью, и угрожать мне самой. Как бы я хотела уплыть, наконец, из этой страны! Я бы хотела уплыть с вами, Павел Оттович. Но с пустыми руками я отсюда ни ногой! Я прекрасно понимаю, что с пустыми руками там, в Париже, человек будет лишь мусором под ногами чванливых французов. Если не раздобуду очень много денег, то останусь здесь. Лучше быть нищей при большевиках на родине, чем нищей среди богатых на парижской панели. Ах, Павел Оттович, почему мы с вами не богачи?

— Сейчас у красных нудно, — продолжил Михалыч. — Не те времена. Былой лихости не осталось, гусарство ушло. Закручивают гайки. Дисциплину, черт, наводят. Деньги так просто не урвешь, все идет через высшее командование и на нужды революции. За присвоение больших сумм могут поставить к стенке даже комиссара, если кто-то донесет. А доносят охотно. На самом на верху там не простые ребята. Там фанатики. Им не денег нужно, их власть интересует и великие свершения. Царство социализма построить, всемирную революцию, и все-такое. Да и буржуй нынче не тот, совсем измельчали буржуи, не много осталось такого, что бы можно было экспроприировать, вывезти и на это красиво жить. Глубоко попрятали золотишко, глубоко. Многое и повывезли, жируют сейчас, небось, в Париже, кто еще в семнадцатом-восемнадцатом успел смыться. А мы тут сиди. Таня правильно говорит, без денег за границу нечего переться.

Некоторое время все трое молча смотрели на далекое море, неспешно закутывавшееся в вечернюю дымку. Море укладывалось спать, ему не было дела до этих меркантильных людских делишек.

Молчание нарушил Грюнберг:

— Таня! Вы освободили меня. Я умею быть благодарным, но дело даже не в этом. Я — ваш друг, ваш преданный поклонник, вы знаете это. Ваши чувства ко мне тоже нежны… Вы говорили о надежном отстровке. Теперь, когда вы меня освободили, когда мы снова встретились, когда есть ваш замечательный дядя, и есть у вас целый отряд верных людей, я могу говорить о надежности. Таня, если я брошу к вашим ногам целое состояние, вы поедете со мной в Европу? Александр Михайлович, вы как дядя Тани хотели бы видеть рядом с ней богатого человека?

— Пауль… я говорила, что поеду в Европу, как только у меня будет достаточно денег для безбедной жизни там. И я буду рада видеть рядом вас. Быть с вами.

— Благодарю вас, Таня! — Грюнберг схватил ее за плечи и троекратно расцеловал в обе щеки. Тогда послушайте! У меня есть очень значительное состояние. Очень значительное!

— Бросьте. Что за шутки? Откуда? — недовольно-недоверчиво спросил Михалыч.