— Милые барышни, опять вы бранитесь! Что же это за напасть такая славянская, непременно браниться между собой. Да-с, междоусобная брань… А я вот сообщения с фронта читаю. С Нижнего Днепра, причерноморских степей, с Кубани, за все последние дни. Какие городки и деревни взяли, какие отдали, какие снова взяли наши доблестные воины. Там сейчас жаркие бои, ох, жаркие… Так вот-с, читаю и надивиться не могу: ведь что ни деревня, то нерусское название. Будто не в России воюют, не в таврических наших землях, а в какой-нибудь Пруссии, ей-Богу.

Он уселися на стул, разложил газеты, вставил в переносицу висевшее на шнурке пенсне и, водя пальцем по бумаге, начал называть:

— Гальбштадт, Нейкирх, Рикенау… так. — с… Моргенау, Александеркрон, Клефельд, Тигервейле, Фриденсдорф. Неплохо звучит для земли русской, не находите? А я ведь был в одной такой таврической колонии, там даже по-русски не все могут говорить. Вовсе не говорят некоторые, и не только старики! Заезжаешь в эту колонию — и все в домах и в хозяйстве там выглядит не как в русской деревне, а вовсе на немецкий манер сделано, будто в Германию тебя черт перенес за один час из наших степей. И ведь как богато живут, не чета полтавским да курским мужичкам! Ну-с, читаем дальше… Тиге, Розенкрот, Линденау. Мунталь, Нассау, Гейдельберг… снова Мунталь, ага… наши части вышли к Фридрихсфельду и лихим ударом… так, Розенталь… Черненька, Дмитриевка… вот, полюбуйтесь: славные донцы решительно атаковали позиции красных под Тифенбрунном — Сладкой Балкой и вышли на Гохгейм-Гейдельберг. Дроздовцы овладели Андребургом… Каково! Звучит, будто Нюрнбергом в Германии овладели! Вот еще… Вальдорф. Санбурн.

— Санкт-Петербург — тоже не самое русское название, — сказала Таня.

Подполковник сверкнул стеклами пенсне, оторопело посмотрел на нее и произнес, помолчав:

— Да, это верно. Впрочем, он уже давно Петроград. Не спасло Россию это переименование на русский манер, зря только пыжились, умными патриотами себя возомнили, врагов среди своих немцев искали. И то, что у немецких колонистов в пятнадцатом году стали землевладения отнимать в Крыму, — тоже не спасло. А теперь вот барон Врангель, русский немец, — во главе защитников Крыма. Во главе освободителей Кубани. Он — наша последняя надежда. Все военные говорят: если бы не Петр Николаевич Врангель, то большевики еще весной уничтожили бы наш Крым, последний клочок свободной земли, последний оплот белого дела, последнюю надежду великой империи. Все уж были уверены недавно, что со дня на день Крым станет могилою, а теперь все больше уверенности, что он стал неприступною крепостью. Подумать только, немец защищает нас от орды разъяренных русских мужиков, потерявших человеческий облик, забывших, что они русские. Да-с. А не сцепись мы в драке с Германией в том проклятом четырнадцатом году, никто бы даже и не услышал, поди, ни о Троцком с его красной армией, ни о Петлюре с его самостийниками, ни о Пилсудском с его польскими легионами, и пахали бы сейчас мужички на своих хуторах, от Житомира до Владивостока, трудились бы себе тихо-мирно, молились Богу и славили царя. Да-с…

Глава 32

И снова по обеим сторонам шоссе ходили длинными морскими волнами посевы и дикие травы на киммерийских холмах, летели по ним тени туч, сквозил солнечный луч из-за края облачного фронта, ярко зажигая то один, то другой склон. Таня с Михалычем и Андреем неслись в Судак.

В Коктебеле перекусили возле шоссе. Таня порывалась было отправиться по старой памяти в «Бубны», посмеяться тамошним фрескам-комиксам, но Андрей огорошил новостью:

— Нет больше этого кафе, Танюша. В июне девятнадцатого года белогвардейский крейсер «Кагул» с другими кораблями подошел сюда в бухту высаживать десант. В Коктебеле было несколько красноармейцев, они обстреляли военные корабли из винтовок. Прятались за строениями кафе «Бубны». В ответ крейсер открыл огонь из тяжелых орудий. Кафе разлетелось в щепки. Вместе со всеми веселыми картинками.

Въехав в Судак, остановились на последнее совещание перед тем, как разойтись в разные стороны. Предстояло сложное дело.

В течение недели перед этим, в Феодосии, Михалыч с Андреем держали Таню почти взаперти, настоятельно не рекомендовали выходить на улицы, а сами крутились в городе и за его пределами, даже сгоняли в Судак, чтобы подготовить затеянную суперперацию: арест скрыващегося в Судаке Павла Грюнберга. В этой операции была своя роль и у Тани, и теперь она должна была ее сыграть. В одном из последних разговоров Глеб Сергеевич неожиданно сообщил, что Грюнберг остался вовсе не отвергнутым ею, Таней. Действуя в соответствии с заранее разработанным Глебом Сергеевичем планом, Михалыч в день расставания Тани с Грюнбергом отправил поручику записку, написанную девичьей рукой почерком той эпохи. Записка была от имени Тани, и в записке Таня якобы сообщала, что подумала над предложением Грюнберга и хочет ответить ему взаимностью, готова встретиться ровно через день, в таком-то месте в такой-то час, а пока вынужена по семейным делам неотложно выехать в Симферополь. Грюнберг получил записку, но получил также и приказ от своего командования срочно выехать из Феодосии в расположение части. Так что с Таней они разминулись, но в его памяти она осталась влюбленной в него девушкой.

Тане не понравилась такая игра за ее спиной, но отступать было некуда, да и нынешнюю ее задачу это отношение Грюнберга к ней облегчало.

Михалыч с Андреем затеяли инсценировать арест Грюнберга одной из многочисленных врангелевских спецслужб. Таня должна была идти по окраинной улочке Судака ровно в 17.30. Люди, нанятые Михалычем, в соответствии с планом, попадутся ей навстречу, как бы случайно. Они будут конвоировать Грюнберга.

Когда медальнонные часики на цепочке показали 17.28, Таня выглянула из-за поворота улочки: на другом ее конце, поднимая пыль, сапогами, шли двое солдатиков с винтовками за плечами и двое в штатском. Один штатский держал руки за спиной, брел понуро, глядя на вниз на дорогу, и в нем Таня узнала фигуру Грюнберга. Другой, незнакомый, держался самоуверенно, шел чуть в стороне-впереди. Главное, не обращаться к Грюнбергу по имени и по фамилии, он здесь живет по чужим документам. Таня поправила шляпку и двинулась им навстречу, спускаясь с горки, сквозь марево летнего крымского дня, по пыльной дороге. Вот уже совсем близко солдаты, в мятых засаленных фуражках, похожих на вчерашние заскорузлые оладьи. У штатского совершенно бандитская морда, где такого только взяли.

У Грюнберга со времени их последней встречи появились небольшие залысины, но в целом он был вполне узнаваем.

— Это вы?! Вы?! — вскрикнула Таня, стараясь воспроизвести огрмное удивление.

Грюнберг встрепенулся, поднял взгляд на остановившуюся Таню и тоже остановился, глядя непонимающе, мучительно вспоминая. Солдат толкнул его рукой в плечо:

— Не останавливаться!

Грюнберг пошел вперед, мимо Тани, с повернутой к ней головой, как солдаты на параде ходят с лицом, обращенным к трибуне. Таня пошла параллельно с ним.

— Таня! Неужели это вы?!

— Да, да, это я!

Его лицо засияло было радостью, которая тут же сменилась испугом.

Он затравленными умоляющим глазами посмотрел на нее, как бы пытаясь передать ей какую-то мысль, которую нельзя было знать конвоирам:

— Таня, мне нельзя разговаривать, я задержан до выяснения.

— Это правильно, — подал хриплый голос штатский, — разговаривать с задержанному запрещено. И говорить посторонним с задержанными тоже запрещено. Это вас, барышня, касается.

Таня пошла за ними на большом расстоянии, как научил Михалыч, и проследила, как Грюнберга завели во двор обыкновенного домика. Там, как Таню заранее предупредили, Грюнберга должны были запереть в сарае, и охраняющий калитку солдат вечером пропустит Таню к сараю, а охранник у сарая позволит поговорить с запертым Грюнбергом.

Все получилось. В сумерках Таня уже шепталась через окошко сарая:

— Пауль, наконец-то я вас нашла. Вы себе представить не можете, как я рада вас видеть.