Меринг дает, во-первых, всей этой эпохе ничего не говорящее общее название "послереволюционного периода", а во-вторых, он не в состоянии, несмотря на весьма меткие отдельные замечания, подойти с настоящим марксистским пониманием к сложной личности таких поэтов, как Геббель. Меринг не идет дальше механического сопоставления "хороших" и "дурных" сторон Геббеля, его большого поэтического дарования и политической реакционности. Но даже этот реакционный характер Геббеля Меринг умеет правильно установить только там, где он проявляется с откровенной тенденциозностью ("Агнес Бернауэр"). Вообще же Меринг приходит к крайне расплывчатой и почти аполог етической формулировке: "Решающим пунктом при этом является то, что Геббель так же плохо понимал революцию, как и контрре волюцию"[303]. Таким образом, если позволить себе эту шутливую формулировку, поэтическое величие Геббеля заложено в том, что он стоял ниже классовой борьбы своего времени, как Мольер стоял выше этой борьбы.

Тут сказывается та же ограниченность Меринга как историка культуры, с которой мы уже столкнулись, когда говорили об его отношении к Ницше. Эта ограниченность заключается в том, что Меринг способен понять классовый интерес, а значит, и классовую идеологию только в их прямом выражении. Сложный ход неравномерного развития остается от него скрытым. Поэтому Меринг не понимает, что прочное влияние Геббеля на немецкую буржуазию, продолжающее и сейчас еще возрастать, основано на том, что Геббель был первым немецким поэтом, совершившим в большом стиле переход от гегелевской буржуазно-революционной конструкции истории (ее последним поэтическим отзвуком был "Зикинген" Лассаля) к мифически-иррациональной историософии как основе трагедии. И поэтому Геббель, несмотря на его политическую наивность в отдельных вопросах, метко вскрываемую Лерингом, поэтически оформил, далеко опередив свое время, главное направление идеологического развития немецкой буржуазии.

Противоречивый характер перерастания Пруссии в "бонапартистскую монархию" породил противоречия в творческой личности Геббеля: он в одно и то же время предшественник мелкобуржуазно-революционной критики общественного строя у Генриха Ибсена и империалистического "неоклассицизма" немецкой драмы (Пауль Эрнст, Вильгельм фон-Шольц и др.), получившего признание лишь в фашистской Германии. У Меринга слишком тонкое чутье, чтобы не почувствовать этой двойственности Геббеля; он находится под обаянием крупного поэтического дарования Геббеля и вместе с тем критикует его реакционную идеологию. Меринг видит даже историческую связь и одновременно контраст между "Зикингеном" Лассаля и "Гигесом" Геббеля. Только этот контраст он понимает как чисто индивидуальное различие. "К сожалению, Геббелю,- говорит он о "Гигесе", - при всей отличавшей его хитроумной диалектике, недоставало революционной диалектики, чтобы развить эту (лассалевскую - Г. Л.) коллизию"[304]. И он вставляет очень интересное замечание: "Вот почему не лишено известного смысла, что Бартелъсу и Мейеру "Гигес" напомнил не глубокую революционную правду революционера Лассаля, а некоторые выражения реакционера Бисмарка, которые он пускал в ход, чтобы выпутаться из затруднительного положения: так, Бартельсу "Гигес" напомнил "quieta nоn movere" (не приводи в движение того, что пребывает в покое), Мейеру - слово Бисмарка об "Imponde-rabilia" (невесомые, идеальные величины)". Здесь, как повсюду, где Меринг сталкивается с влиянием бисмарковского периода "бонапартистской монархии" на немецкую литературу (например, при разборе эстетики натурализма), он резко и справедливо полемизирует против плоских апологетов бисмаркианства. Но его полемика все-таки остается узкой и ограниченной (подчас почти столь же ограниченной, какой была в свое время политическая критика Вильгельма Либкнехта), потому что он не понял противоречивого исторического значения бонапартистской монархии. Энергичная борьба против режима Бисмарка принадлежит к лучшим сторонам революционной традиции Меринга, и поэтому он безмерно возвышается над социал-демократическими "понимателями" и апологетами этого времени, появившимися в таком множестве за последние годы. Однако его борьба остается односторонней, недиалектичной. Поэтому и в вопросе о Геббеле Меринг может спастись только бегством в царство "чистого искусства", за чтo он так порицает Бартельса. Вот заключительные слова Меринга о "Гигссе": "Однако перед богатством блеска и красоты, проникающих эту пьесу, критика охотно умолкает; пока будет существовать немецкая литература, она будет считать эту трагедию одной из своих драгоценностей".

Схематическое упрощение проявляется у Меринга еще яснее в его отношении к романтике. Меринг сводит здесь весь вопрос к противоположности феодальной романтики и буржуазно-прогрессивных течении, догматически усваивая в этом пункте традицию передовых буржуазных критиков романтизма тридцатых и сороковых годов, вплоть до младогегельянцев. Меринг является таким образом самым резким противником Марксова взгляда на романтизм. Маркс еще в свой юношеский период[305] (в своей критике Гуго) вскрыл идеологические соединительные звенья между романтикой и XVIII веком, а впоследствии (в своих письмах с критическими заметками о Шатобриане) мастерски проследил эту связь и дальше. В то же время он с самого начала не только занял в борьбе против реакционного романтизма совсем другую, гораздо более глубокую и дальновидную позицию, чем младогегельянцы, но и вскрыл с замечательной проницательностью романтический элемент в их собственной критике романтизма. Этот взгляд на романтику как буржуазное течение основал у Маркса на глубокой и правильной, конкретной и многосторонней характеристике развития капитализма, в частности перехода феодального землевладения в капиталистическое. Уже в "Новой рейнской газете" Маркс пишет о развитии Германии: "В Германии борьба между централизацией и федеративным началом была борьбой между культурой нового времени и феодализмом. В Германии водворилось господство обуржуазившегося феодального строя в тот самый момент, когда образовались великие монархии на Западе"[306]. И таком же духе пишет Энгельс о последствиях крестьянской войны: "Капиталистический период начался в деревне как период крупного сельскохозяйственного владения на основе крепостного барщинного труда"[307]. Этими выводами из своих исследований Маркс и Энгельс наметили ту линию, по которой впоследствии Ленин, гениально развивая их учение, пришел к теории "прусского пути" капиталистического развития.

Для Меринга чрезвычайно характерно, что он принимает к сведению экономические выводы Маркса и Энгельса и местами даже сам их использует, - например, когда он говорит, что в остэльбской Пруссии "феодальный землевладелец превращается в товаропроизводящего помещика"[308]. Но это остается у Меринга случайным правильным констатированием исторического факта и не проникает в его методологию, нисколько не изменяет схемы его очерка идеологических течений.

И даже там, где Меринг правильно наблюдает идеологические последствия того факта, что землевладение уже капитализируется, но еще остается феодально-патриархальным, он оставляет это наблюдение неиспользованным. При этом весьма наивно сохраняется даже его обычная схема - прославление более отсталой, более "идеалистической" фазы и противопоставление фазе более развитой и более капиталистической. Поэтому Меринг может в своей "Легенде о Лессинге" говорить в романтически-восторженном тоне о симпатии Лессинга к восточно-померанским юнкерам. "Дворянство Восточной Померании,-пишет Меринг,- в противоположность дворянству Передней Померании, не было наиболее плохой разновидностью человеческого рода, - оно жило бедно и скромно, больше походило на крестьян, чем на помещиков, более патриархально обращалось с крепостными и не так эксплоатировало их; оно обладало не столько пороками, сколько добродетелями господствующего класса; поэтому вполне понятно, что Лессинг, скучавший среди берлинских мещан и оскорбляемый лейпцигскими денежными мешками, находил большое удовольствие в обществе Клейста или Тауэнцина из Кашубы, у которых не было ничего, кроме чести, шпаги и жизни, которые ставили на карту свою жизнь, которые скорее готовы были сломать свою шпагу, чем запятнать свою честь"[309].