— Ах, Саша, разве же виновата Полин, что однажды поддалась велению сердца? — тут же напоминала о жене Василя Лиза, опасаясь, что Александр действительно осуществит угрозу и лишит семью кузена содержания. — И разве сможешь ты обездолить потомство Василя? Не думаю, Саша…

— Дурак он все-таки, — беззлобно прерывал ее Александр. — Оттого и жизнь у него такая нескладная.

С этим Лиза не спорила никогда, зная, что непременно проиграет доводам мужа. Василь с детства был l'enfant terrible^[423] семьи Дмитриевских, и годы, увы, ничего не изменили. Женился он, можно сказать, по глупости. В Одессе, во время ожидания бумаг на выезд, влился в местное общество и часто бывал в имении губернатора в Гурзуфе. В один из визитов повез в своей коляске на прогулку барышню с ее малолетней сестрой, но, не зная дороги, заблудился. Разыскали несчастных только в сумерках. Ввиду сложившихся обстоятельств Василю против его желания пришлось спешно с этой барышней обвенчаться, дабы не пострадала честь девицы. В крайней досаде он решил не извещать семью о новом своем положении. И лишь на Рождество 1830 года, когда власти сняли карантинные запреты по холере, соизволил явиться в Заозерное спустя месяцы молчания.

Жену свою, Аполлинарию Федоровну (для близких — Полин), Василь не любил и не скрывал того. Ее незнатного дворянского происхождения, грубоватой наружности и еле уловимого южного говора стыдился. А потому, как позднее признавалась Лизе Аполлинария, редко выезжал с ней в Москве, предпочитая по-прежнему блистать на балах и в светских гостиных в одиночку.

Скромное приданое супруги Василь быстро растратил. Имение ее в Таврической губернии разорила не столько засуха 1833 года, сколько неумелое управление Василя, и к настоящему времени оно было дважды поверх прежнего залога заложено в Опекунский Совет. Все богатство Василя составляли его прежнее очарование и потомство — за шесть лет брака Полин подарила ему двух девочек и мальчиков-двойняшек.

В этот раз Василь объявился в Заозерном пару дней назад. Вместе со всем семейством и слугами неожиданно приехал под самый вечер. И нынче, когда собирались на службу, сообщил, что намерен задержаться до Пасхи. Знать, вновь серьезно проигрался, как два года назад, когда оставил на зеленом сукне имение жены и расписки на восемнадцать тысяч. К полному неудовольствию Александра, ему пришлось тогда лично хлопотать о возвращении земель в Таврии, и кузены разругались так сильно, что Василь не появлялся в Заозерном почти год. Только рождение его младшей дочери на Светлой неделе да Лизино заступничество примирило этих двоих.

То ли от духоты в церкви, то ли от неприятных воспоминаний у Лизы разболелась голова. Она не любила ссор в семье. Каждая из них огорчала ее до глубины души. Ей казалось немыслимым, что близкие по крови люди могут так вольно обращаться со своими узами и не поддерживать отношений месяцами.

— Еще молимся о упокоении душ усопших рабов Божиих… — произнес диакон, и Лиза крепче стиснула свечу, словно хватаясь за спасительную соломинку.

Она знала, что вот-вот произнесут знакомые имена, которые иерей по традиции поминал самыми первыми, но все же каждый раз приносил легкий укол грусти. Вначале отец Феодор перечислил имена родителей Александра, его брата Павла, Николеньки и родителей Лизы. И только затем прозвучало имя, появившееся в поминальных молитвах совсем недавно. Услышав это имя, Пульхерия Александровна уронила на колени рожок и всхлипнула.

Известие о смерти Бориса стало для Лизы полной неожиданностью. Последние его письма из италийского городка Мерано, куда он переехал в конце 1834 года, приносили хорошие вести. Борис перестал принимать свинцовый сахар, как рекомендовали ему немецкие врачи, и здоровье его заметно поправилось.

«Не тревожьтесь, ma tantine, аппетит мой стал прежним, я окреп, а с лица ушла бледность. Не надобно было столько времени у немецких дохтуров наблюдаться. Мерано — истинно райское место! Вообразите высокие горы, что упираются маковками прямо в облака, вечную зелень деревьев, лазурь небес и целебные воды терм. Вообразите все это, но не представите даже сотой доли красоты Мерано! И я верю, что отыщу здесь paradis и для своей скромной персоны…»

— …о еже проститися им всякому погрешению, вольному же и невольному. Яко да Господь Бог учинит души их, идеже праведнии упокояются. Милости Божия, Царства Небеснаго и оставления грехов их у Христа, Безсмертнаго Царя и Бога нашего, просим…

— Подай, Господи, — откликнулся нестройный хор голосов прихожан в ответ на прошение.

Лиза присоединила к нему свой собственный шепот, всем сердцем желая Борису того, чего он так отчаянно искал — душевного покоя. Она верила, что он все-таки сумел обрести покой перед смертью, и что теперь его душа перестала терзаться, как прежде, что грехи его были прощены Господом, как она сама простила своему бывшему возлюбленному.

А вот Александр слово сдержал. За прошедшие годы он только дважды заговаривал про Бориса. Первый раз, когда проводил собственные розыски по старшей линии рода, начиная от самых истоков — года, когда Григорий Дмитриевский отринул старшего сына из семьи. Лиза полагала, что бумаг касательно родства не осталось, но Александру удалось невозможное. Он разыскал в пожелтевшей семейной переписке редкие упоминания о Федоре, а также самое интересное для него — письмо самого Федора Григорьевича Дмитриевского, сменившего фамилию.

— Так вот откуда пошла фамилия Головнин. Чтобы стереть все упоминания о той ветви нашего рода, моему отцу следовало еще больше бумаг просмотреть, — рассказывал Александр Лизе. — Головня. Такую фамилию носила племянница казацкого полковника Чечеля. Федор написал тогда, что понимает страхи отца и по его просьбе берет иное имя, чтобы не навлечь гнев государя Петра Алексеевича на семью Дмитриевских. Пожалованное после дворянство добавило «ин» к фамилии и превратило Головню в Головниных. Не уверен, что письма Федора Дмитриевского было бы довольно для установления родства, но все же…

— Какая удивительная история! — не удержавшись, воскликнула Лиза. Она тщетно пыталась прочитать по лицу мужа, что тот думает на сей счет, но скрыть свое изумление и даже восхищение поступками неизвестного ей предка Бориса не сумела. — Ради любимой женщины он был вынужден отказаться от своего положения, а чтобы защитить семью от гнева императора — и от фамилии. Très romantique…^[424]

— По мне, так премерзкая история, явившая кровь Дмитриевских не с лучшей стороны, — возразил Александр, — и повлекшая за собой еще больше мерзости. А что до поступка предка Бориса… Человеческая природа такова, что всегда ищет для себя наилучшей доли.

— Порой ты слишком предвзято судишь людей, — с упреком проговорила Лиза, разочарованная его скептическим настроем. — И твоя мерка не всегда справедлива.

— Быть может, — будто в завершение разговора, Александр коснулся губами ее лба. — Но на то я и un cynique aigri^[425], верно?

Более о старшей ветви Дмитриевских и уж тем более о Борисе речи меж супругами не возникало. Александр никогда не вспоминал его в разговорах, но переписке между Головниным и Пульхерией Александровной не противился.

— Она любит его, и у нее невероятно доброе сердце, — словно оправдываясь, сказал он однажды Лизе. — Я не хочу его разбивать. И потому страшусь той минуты, когда она решится открыть мне правду о родстве. Что мне сказать тогда?

— Пульхерия Александровна уважает чужую тайну. Для нее родство меж вами — тайна Бориса. А Борис не менее твоего не желает хоть чем-то ей навредить.

Второй раз за прошедшие годы Александр упомянул имя Головнина чуть более полугода назад. Известие о смерти Бориса он получил наперед уведомления от поверенного умершего, потому именно от мужа Лиза узнала о случившемся несчастье. Тот весенний день она до сих пор помнила до мелочей.

После завтрака они с Пульхерией Александровной сидели в голубой гостиной и наблюдали, как маленькая Наташа играет с пушистыми котятами. Вдруг в дверях появился Александр, но почему-то замер, не решаясь перешагнуть порог. Горестные складки залегли у его рта и на лбу. Лиза тут же поняла, что стряслось что-то худое. Но даже помыслить не могла, что это связано с Борисом, ведь она только позавчера читала Пульхерии Александровне письмо из Мерано.