Ванечка опять захихикал.

— Да они здесь! — сказал он, скромно прикрывая рот ладонью.

— Как здесь? где? быть не может! — вскинулись мои спутники.

— Здесь, в поезде-с. И господин Шелепов, и господин Келепов. Как же-с! Я их видел на вокзале: они большой багаж сдавали и потом с кондуктором что-то говорили!..

— Ах, дьяволы! да где же они?!

И, выждав, когда кондуктор проходил через вагон, Зверинцев остановил его:

— Послушайте, любезнейший: у вас нет тут в поезде двух таких господ, которые спрятавшись?

— Были-с… — усмехнулся тот. — Теперь — вылезши. А то — так у централизовались… всему вагону было стеснение-с.

Пассажиры дружно загоготали. Поощренный кондуктор развязно продолжал:

— Ей Богу-с. Даже ропот был-с. Один офицер на предыдущем полустанке жалобу писать хотел. Я, кричит, так не могу. Что за монополия? Я тоже пассажир! А ежели они больны, посадите их в санитарный вагон.

Признаюсь откровенно, я начинал теряться — куда же, собственно, я еду? по-видимому, не в хорошее место: чтобы попасть туда, люди плутуют, скрываются от жен, прячутся в учреждения неудобоназываемые, знакомства с Викторией Павловной мужчины конфузятся, знакомством с Викторией Павловной дамы язвят… Наконец, что это за дом такой, куда можно отправлять, точно на собственную кухню, возами съестные припасы и даже посылать деньги?.. Я познакомился с Викторией Павловной всего две недели назад, быв представлен ей кем-то, по ее желанию, в городском театре, на гастрольном спектакле столичной знаменитости. Она произвела на меня очень симпатичное впечатление — и красивое, и умное, и сердечное. Видно, конечно, что кокетка страшная, занята собою сверх головы, не прочь разыграть из себя российскую Кармен, но при этом— ничего пошлого, вульгарного, естественна, проста. Не синий чулок, но кое-что читала — больше и серьезнее, чем полагается русской обольстительной девице, — ибо она была девица, и при том уже не самой свежей юности: она говорила, что ей двадцать пять, n-ские дамы клялись, что ей за тридцать, — метрическое свидетельство, вероятно, показывало двадцать семь. Виктория Павловна — и тогда в театре, и потом, при визите моем к ней, в гостинице и дальнейших встречах, — держала себя, правда, не prude’кою, но в то же время особою безукоризненно порядочною и приличною. Принимая с искренним удовольствием ее приглашение посетить ее в деревне, я уже никак не подозревал в ней госпожи, имя которой заставляет провинциальную добродетель презрительно крутить носами, к которой мужья ездят за каким-то запретным плодам, таючись от жен, и с дарами словно к кокотке. Правда, когда я, накануне отъезда, сказал приятелю моему, вице-губернатору, с которым мы с университета на ты, что собираюсь к Бурмысловой, он комически развел руками и воскликнул:

— Как ты громко об этом говоришь!

— А что?

— Да ничего… Во всяком случае, — bonne chanse en tout! Она премиленькая. И с коготком.

— Ты бывал у нее?

— Представь себе: нет. Был представлен, любезничал с нею целый вечер. Правда, я дамский кавалер не из забавных, но тут старался, знаешь, не ударить в грязь лицом… сказал даже несколько mots, право же, не совсем глупых… Она мне очень понравилась. Навожу стороною справки, какое я на нее произвел впечатление? Отвечает — Двукожное. — Что-о-о? — У него, говорит, эпидермы нет. — Ка-а-к? — Да так, что, если с него кожу снять, то под нею еще, наверное, найдется вицмундир с казенными пуговицами… — А наружностью как он вам показался? Ну, cher Alexandre, ты знаешь: я не из самомнящих, понимаю, что я далеко не bel homme, но она… того уже… превзошла… — Не видала, отвечает, каковы бывают комариные мощи, но думаю, что вице-губернатор наш — в этом жанре… Какова негодница? а?

Я посмотрел на впалые глаза моего друга, желтые торчковатые, едва обтянутые кожею, скулы и уныло повисшие к низу бледнорыжие усы тонкою, длинною-пре-длинною хворостиною, — и невольно засмеялся:

— Знаешь ли, Константин Федорович, а ведь девица-то не лишена наблюдательности!

— Ты находишь? je ne dis pas non! — но зачем же вслух это говорить? Так наше знакомство и не устроилось Впрочем, бывать у нее мне и по официальному положению было бы неудобно… она там у себя в деревне, говорят, оргии какие-то устраивает… Впрочем, вероятно, сплетни — потому что на нее все здешние дамы ужасно злы, а мужчины влюблены поголовно… Ну, и клевещут!

— Однако, дыму без огня не бывает.

— Гм… конечно, по всей вероятности, есть какой-нибудь огонь, но — представь себе: наша милая провинция знает все про всех, а уж в особенности — кто в кого влюблен, кто с кем живет, кто кому изменил. На что уж я, человек занятой и не охотник до сплетен, а и то могу тебе по пальцам перечислить наших губернских львиц и их адоратеров… При предводительше — барон Маустурм фон-дер-Раттенбург, при Головихе — monsieur Козиков и monsieur Клопиков, при Нимфодоре Яковлевне… гм… гм… не все же женщины, mon cher, находят меня похожим не комариные мощи. Но о Бурмысловой — никто ничего не знает! Rien mais r-r-rien! Флёрт со всеми, серьезного — ни с кем. Вот наши матроны и бесятся. Сперва, по новой моде, в Сафо ее произвели-было! Вышло невероятно: она в дамском обществе никогда не бывает, уклоняется от дамских знакомств. Тогда, кричат, знаем, в чем дело: если она — ни с кем, то, значит, со всеми! И пошло: Калипсо! Цирцея! Мессалина! Я же думаю, что она просто demi-vierge и немножко психопатка…

Хотелось мне порасспросить моих спутников о Виктории Павловне подробно, но — ложный стыд помешал: вот-де человек гостить едет, а — к кому и зачем, не знает! Ограничился тем, что осведомился у Михаила Августовича:

— Скажите, голубчик: неужели ваши дамы у Виктории Павловны так-таки никогда и не бывают?

Он посмотрел на меня даже как бы с ожесточением некоторым и рявкнул:

— Нет-с, слава Богу, не бывают-с. И оттого-то, сударь мой, и тянет туда нашего брата, как магнитом, что чего-чего другого, а уж этого сокровища, которое называется дамою нашею, там — дудки! не увидишь! Отдых полный, реставрация души-с… А вам, ангел вы мой, так скажу: не навещай я Викторию Павловну на год три-четыре раза, давно бы мною черти в болоте в свайку играли, — да-с! Для молодости езжу-с, для молодых чувств…

— Живительная особа! — одобрительно сказал Петр Петрович.

А земский начальник, который был человек литературный, продекламировал себе в нос и с большим пафосом:

— При ней все женщины ревнивы, и все мужчины неверны.

Распространяться дольше им помешал свисток поезда: мы подходили к Правосле…

II.

От станции Правослы до усадьбы Виктории Павловны оказалось верст десять, прелестным проселком чрез молодое зеленое царство чистеньких березок, коренастого дубняка и бледной осины. Правда, на рытвинах подкидывало одноколку так, что колена подскакивали к подбородку, а зубы стукались челюсть о челюсть, но зато лес дышал благоуханною свежестью, птицы кричали тысячеголосовым хором, а солнечные лучи, сквозь юную, будто лакированную листву, припекали горячими пятнами, и чрез них словно в тело новая жизнь сочилась. Поезд наш имел вид не столь величественный, сколь пространный: впереди катили в каком-то подобии тарантаса земский с Михаилом Августовичем, за ними трясся на крестьянской тележке-укладке Петр Петрович с Ванечкою, потом я в одноколке, и, наконец, в заключении кортежа, двигалась крохотная, мохнатенькая, пузатенькая лошаденка, необычайно похожая на беременную мышь. Это миленькое, но безобразное создание, с прыткостью, достойною всякой похвалы, волокло подводу с багажом моих спутников — «не возик и не воз, возище-то валил!» При миниатюрности везущего и громадности везомого, издали можно было подумать, что подвода движется автомобилическим способом. Рядом с нею шагал невероятно долговязый и невероятно мрачный мужик — в поскони и босиком. У него были с лошаденкою личности. Она косилась на него с презрением, он смотрел на нее с ненавистью и говорил: