— Простите, дон Федерико, я по тому самому дельцу…

— Помню, помню, — сказал Саморра. — Где ты должен передать деньги?

— Я… — Пончо на миг растерялся, но тут же нашелся. — Я должен завернуть деньги в газету и оставить пакет на столике в павильоне прохладительных напитков тут неподалеку. А сам уйти, — ответил он.

— Отлично, — процедил сквозь зубы Саморра. Он открыл портфель и вынул оттуда двадцать аккуратных пачек. — Попроси у Фуэн газету.

Пончо выскочил в приемную, где за столом сидела Фуэнсанта, и, найдя старый номер «Диарио», вернулся в кабинет шефа. Он аккуратно завернул пачки денег.

— Ну? — вопросительно сказал он. — Я пошел?

— Иди, — проворчал Саморра и снова подошел к окну.

Пончо вышел из кабинета.

— Ну как дела? — спросила его Фуэнсанта и удивленно подняла брови, увидев, что обычно такой внимательный любовник проскочил мимо и лишь раздраженно отмахнулся от нее, что-то сунул в свой дипломат и выскочил в коридор.

Пончо бежал в сторону черной лестницы. По лбу струился пот. Теперь нужно было действовать четко и быстро в соответствии с заранее намеченным планом.

Он выбежал из здания во двор, пробежал его и попал на параллельную улицу. Дальше все казалось просто. Пончо поймал такси и велел ехать в аэропорт. Он, разумеется, не заметил, как в этот же момент одна из машин, припаркованных у тротуара, также двинулась с места и поехала вслед за такси.

ГЛАВА 43

Херувим сидел в баре одного из самых невзрачных кварталов Гвадалахары. Рядом с ним сидел мрачный бородатый тип средних лет. Это был старый знакомый Херувима по имени Чава. Его боялись все в округе, потому что известно было, что он личность темная. Ходили слухи, что на его совести несколько «мокрых» дел. Про этого Чаву и вспомнил Херувим, когда Пиявка огорошил его неожиданным поручением: убрать Розу. Эта затея показалась Херувиму очень опасной. Ничего себе, это не то что пугать разоблачениями слабонервных дамочек. В таких делах как раз Херувим был мастак. Вместе в тем ослушаться Пиявки он не осмеливался. Он знал, что у их главаря руки длинные, он мог достать где угодно. Кроме того, Херувим собирался вернуться в Мехико и ссориться с Пиявкой ему было никак нельзя. Столичная жизнь ему понравилась, и Гвадалахара казалась очень скучной. Тем более, если их план насчет Розы осуществится, будет очень кстати оказаться подальше от этого места.

Как бы то ни было, Херувим не считал себя специалистом по «мокрым делам» и решил, что то вознаграждение, которое он себе выговорил, вполне позволит ему прибегнуть к услугам своего друга Чавы. Именно поэтому он и пригласил его сейчас в бар. Чава сейчас был без денег и без работы, так что предложение Херувима его заинтересовало.

— Говоришь, убрать одну даму? А что она сделала тебе или твоему шефу?

— Да мне-то, собственно, ничего. У нас с ней совсем другие дела были, — неохотно отозвался Херувим. — Это, собственно, заказ моего шефа.

— Ну и сколько он тебе отвалит?

— Не так уж и много, но мне не отвертеться. А с тобой мы договоримся, я тебя не обижу.

— Так-то оно так, да плохо, что эта дамочка тебя знает. Так они быстро могут на тебя выйти.

— Не бойся, Чава, — сказал Херувим. — Мы с ней так встречались, что меня никто из ее знакомых не видел. А если ее не будет в живых, то тем более ко мне никаких концов.

— Ну я тебе вот что скажу, — пробурчал Чава. — Ты что-то здесь стал уж слишком широко жить. Пора тебе, приятель, лечь на дно. А иначе я на такое дело не согласен.

— Ладно, твоя правда, — согласился Херувим. И подозвал официанта, чтобы заказать еще стаканчик текилы.

Дульсе писала очередное письмо Лус:

«Дорогая Лус!

Я ужасно переживаю из-за папы. Напиши, неужели у него что-то серьезное с этой женщиной? Если так, то нам нужно срочно что-то предпринимать. Ведь время уходит.

Я ужасно устала учиться в твоей школе. Хотя ребята хорошие. Особенно мне нравится Энрике. Мы с ним ходили в кино на «Кинг-Конга» и еще в баре ели мороженое. Может быть, зря я раньше считала, что с мальчишками дружить глупо.

А девчонки у вас некоторые противные. Я вчера слышала, как Маргарита и Мария Элена шептались, что я не хочу петь, потому что зазналась и у меня «звездная болезнь». Представляешь, какие дуры! Мне хочется, чтоб ты приехала поскорее и спела так, чтобы они все от злости лопнули.

Мама ужасно занята, она готовит оформление для благотворительного бала и приходит поздно. Я ее сейчас редко вижу. Она иногда веселая, смеется и шутит с нами, а иногда серьезная и задумчивая, и тогда мне ее очень жалко. Я спросила ее, любила ли она папу, и она сказала, что да, очень. Но что-то она не договаривает. Когда я стала дальше спрашивать, она велела мне ложиться спать. Мне кажется, когда она вспоминает папу, то очень переживает.

Эрнандо приходил к нам с цветами и долго сидел у мамы. Сеньор Наварро ее один раз провожал, но увидел меня и не зашел. (Ловко я его напугала!) Но ведь они оба будут на балу, а там всякое может случиться. Может, нам пора открыть правду, а то мне как-то не по себе.

Пиши скорее.

Твоя любящая сестра Дульсе».

Дульсе действительно в последнее время ходила озабоченная. В школе ей приходилось нелегко, но поскольку семестр только начинался и спрашивали еще не очень много, то ее пробелы в знаниях оказались не так заметны. По математике Дульсе здорово выручал Энрике. В первую же неделю он подошел к ней на перемене и сказал:

— Тебе не нужно помочь с математикой? Или ты сама решила?

— Да нет, как-то все непонятно, — сказала Дульсе. — Помоги, пожалуйста.

Таким образом этот вопрос был улажен. Правда, иногда помощь Энрике выражалась в том, что он давал Дульсе списывать домашнее задание, но Дульсе успокаивала себя тем, что, раз ее примерная сестрица такое себе позволяла, значит, ей и подавно можно.

С английским было сложнее. Учительница недоумевала, что стряслось с ее лучшей ученицей, куда девалось ее прекрасное произношение. Она даже собиралась поговорить на эту тему с мамой девочки, но, к счастью, у нее пока не хватало времени.

Но хуже всего было с хором. В первые дни после возвращения из Мехико подружки каждый день звонили Дульсе домой. Им хотелось поговорить о поездке, обсудить разные подробности, а Дульсе отделывалась односложными ответами. Все недоумевали, что случилось с такой всегда общительной и разговорчивой Лус. В первое время можно было сослаться на больное горло, из-за которого нельзя ни говорить по телефону, ни петь. Но этот предлог через несколько дней перестал срабатывать. Среди девочек, поющих в хоре, поползли слухи: Лус зазналась.

— Надо же, какая! Получила премию и теперь считает, что мы для нее недостаточно хороши, — говорила Мария Элена.

— Воображает теперь, — вторила Кармен. — Представляешь, я слышала, как ее мамочка говорила дону Антонио, что у нее эмоциональный стресс или как его там.

— Стресс, ха-ха! — насмешливо отозвалась Мария Элена. — Просто она считает, что она такая гениальная, что ей теперь работать не надо.

Это мнение быстро дошло до одноклассников Лус. Дульсе стала замечать, что восторженное отношение первых дней сменилось насмешливостью. Она ужасно страдала из-за этого. Наконец, в один из дней Мария Элена с явным ехидством сообщила Дульсе, что сольные номера Лус теперь репетирует Кармен и с успехом исполнила два из них на концерте в прошлое воскресенье. Только Энрике оставался верным другом. Он был даже рад, что Лус теперь не занята через день на репетициях и может чаще проводить с ним время после школы.

Словом, Дульсе чувствовала, что с каждым днем ей все труднее носить маску. Но она не могла решиться на то, чтобы все рассказать матери. Кроме того, в этом случае она бы подвела сестру. Но иногда ей казалось, что с каждым днем она все больше запутывается и не знает, как выбраться из этого положения. Она уже стала скучать по отцу, по маленькому Тино, по подругам в школе. И даже тетя Кандида издалека представлялась заботливой и добродушной. Даже ее Дульсе теперь повидала бы с удовольствием. Но при этом Дульсе ни за что не хотела бы расстаться с матерью. С того дня, как она познакомилась с мамой, для нее как бы началась новая жизнь. Значит, оставалось только одно: сделать так, чтобы все они могли быть вместе.