Председатель кишлаксовета Рахимбаев пришел на байское собрание в дом бая, у которого до конца своей жизни работал отец. И это было неслыханной дерзостью — рабочему войти без приглашения в уважаемый дом богатейшего в округе бая. Но, нимало этим не смутившись, молодой Нариман Рахимбаев остановился в дверях широкой комнаты, стены которой были увешаны дорогими коврами, пол покрыт кошмами. На них сидели баи, с трудом дыша от жары и возбуждения. Оно усилилось, когда в дверях остановился этот ташкентский пролетарий, осмелившийся на доме юродивого, ничего не понимающего человека вывесить красный флаг и назвать дом кишлаксоветом. Слух о том, что там он что-то записывает, лишал баев сна и аппетита. В одну из ночей они сбросили с крыши флаг, но утром Рахимбаев опять поднял его на крышу, тогда они сбросили флаг еще раз и разорвали его на лоскутья, кинули их к порогу кишлак-совета. Рахимбаев два дня сшивал флаг непривычными к игле руками и, когда сшил и поднял его на крышу, ночью встал у крыльца с заряженным дробовиком в руках, и с тех пор баи нападения на советский красный флаг уже не делали.

Рахимбаева они приговорили к смерти в первые же дни его появления здесь, однако приговор привести в исполнение не спешили, потому что им надо было посмотреть, что представляет собою Советская власть, как с нею придется бороться.

Речь держал хозяин дома, толстый, небольшого роста, с тяжелым и желтым от жира лицом и вставными челюстями, мешавшими ему говорить: их недавно сделали ему в Бухаре за пятьдесят штук овец, и он еще не привык к ним. Может, поэтому, увидев на пороге дома Наримана Рахимбаева, он от неожиданности прервал речь, рот раскрылся, и челюсти вывалились… Пока он заправлял их на место, чуть склонившись и полуотвернувшись, старший его сын, байбачи, убийца, поднялся и громко спросил, обратив взгляд к двери:

— Кто тебя, кафир, звал сюда?

Смелости в эти минуты у председателя кишлаксовета было куда больше, чем ума… Сжав в кармане отличный свой нож, он ответил дерзко:

— Советская власть желает знать, что говорится на контрреволюционном собрании!

Баи помоложе вскочили с кошм, стали показывать Рахимбаеву кулаки и ножи, перебивая один другого, а баи постарше, тяжелые на подъем, продолжали сидеть, но тоже выкрикивали угрозы и показывали кулаки. Рахимбаев стоял, прислонившись к двери, чтобы не получить удара в спину, всем своим видом показывая присутствующим, что плевать он хотел на их угрозы.

Когда хозяин наконец справился с челюстями, он поднял обе руки в широких рукавах шелкового халата, словно готовился свершить намаз, и в просторной комнате стало тихо.

— Тогда, кафир, председатель кишлаксовета, Нариман Рахимбаев, сын Абдулахата Рахимбаева, кафира, продавшегося большевикам и убитого как собака, слушай меня хорошо и запоминай… Нигде в Туркестане истинно правоверные мусульмане, слуги аллаха и его пророка Магомета, не дадут большевикам ни скота, ни хлеба, ни денег, ни риса, ни даже паршивой джугары, которую отказываются есть наши собаки… Истинно правоверные мусульмане сейчас становятся под зеленое знамя пророка Магомета для джихид… священной борьбы с неверными, переставшими быть слугами аллаха, отрекшимися от него кафирами… Весь Туркестан встанет под зеленое знамя пророка Магомета на защиту во веки веков нерушимых устоев ислама. Тысячи лет ислам владел умами и душами мусульман, владеть ими будет тысячелетия… Головы с большевиков и продавшихся им кафиров упадут, как яблоки падают, когда дерево трясут!

— Джуда якши!.. Джуда якши!..  — вскочили молодые баи и опять стали показывать Рахимбаеву ножи и кулаки.

Он быстро взглянул на садовую дорожку, по которой можно было бы убежать в случае надобности, крепче сжал в кармане кинжал. Баи двигались на него… И вдруг они остановились, как бы раздумывая о том, что же с ним сделать… Рахимбаев плотнее прижался к двери и ждал. Несколько человек подкрались к нему вдоль стены, один из них ударил его ножом в плечо. Рахимбаев быстро повернулся и выхватил кинжал, который был длиннее и острее всех байских ножей, но в это мгновение чей-то нож вонзился ему глубоко в правый бок, и уже не стало силы сопротивляться. Падая от жгучей боли в плече и в боку, Рахимбаев помнил только, что старался устоять на ногах, ухватиться за ручку двери — хватался за нее как за единственное средство для спасения, а она куда-то ускользала и ускользнула от него… Ему нанесли еще один удар, теперь в грудь, после которого красный туман застлал ему глаза, и больше он ничего не помнил.

Очнулся он в городской ташкентской больнице через несколько суток, а впоследствии узнал, что баи за ноги выволокли его из дома, бросили лицом в горячую дорожную пыль. Тут же играли мальчишки, часть из них при виде окровавленного человека в страхе бросилась по домам, но нашлись и такие, что побежали к батракам бая, сказали, что председателя кишлаксовета убили. Батраки унесли его, остановили ему кровь, а через пять часов уже везли его поездом в Ташкент.

Рахимбаев в больнице пролежал четыре месяца, у пего было время сделать вывод о родовой мести и классовой борьбе. Его резал не байбачи-убийца,  — байбачи спокойно сидел рядом со своим отцом,  — его резал многоликий классовый враг, куда более сложный, чем враг родовой.

Никому бы Рахимбаев не мог сказать, даже жене, сколько раз он, имевший три ножевые раны, участвовал в схватках с басмачами в местных отрядах самообороны, а затем в Казанском полку Красной Армии. Он ненавидел басмачей лютой ненавистью насмерть. Он жить не мог спокойно, зная, что они еще недобиты. Он дрался с ними за Советскую власть в трех уездах: Андижанском, Кокандском, Наманганском. Он участвовал в разгроме и последней крупнейшей басмаческой банды одноглазого бая-курбаши. Он начинал с ними борьбу, он и заканчивал ее через несколько лет. Оставшиеся недобитыми Красной Армией баи, беки, курбаши во главе с одноглазым атаманом перешли границу с Афганистаном на конях, увезли в бурдюках много народного золота и драгоценностей.

Сколько раз партия предлагала малограмотному коммунисту Рахимбаеву идти учиться? Он отказывался. Много раз отказывался. Пугала таинственная учеба, он не верил, что осилит ее, и было у него уже пятеро детей, которых надо было кормить, растить, и часто болели его раны, три ножевые и две пулевые. Он навсегда остался слесарем и был доволен своей судьбой. Работа не мешала ему по вечерам сидеть за книгами по истории, которой он необыкновенно увлекся. Тридцать лет читал он и перечитывал историю Туркестана, историю России, всемирную историю, отдельные особо важные даты и события записывал в тетради.

50

Через час должно было начаться то комсомольское собрание, о котором Муасам предупредила Горбушина в день его поездки на хлопковые поля.

Муасам каждую свободную минуту отдавала чтению. Вот и в этот день, придя с работы и взглянув на свои маленькие часики, она переоделась, легла на кровать с букварем в руках, читая про себя, рассматривая картинки. В изучении русского языка она делала быстрые, прямо-таки поразительные успехи.

— Рин, здесь написали: утки… Они тут, смотри, утки… А как уткин мужик называется?

— Я тебя не понимаю… Какой мужик?

— Уткин… Утка женщина, да-а?

— Утка женщина… Ну так что? A-а, поняла!  — засмеялась Рип.  — Уткин муж, ты хочешь сказать?

— Почему так надо говорить? Утки замуж венчаются, да-а?

— Вздор… Ты еще спросишь, ходят ли они в загс… Видала, наверное, как птицы венчаются?

— Тогда называется… утка он?

— Да нет, подожди… Не знаю!  — наконец решительно сказала Рип.  — Русский язык тоже не мой родной!

Муасам положила букварь на грудь, взгляд черных, напряженно блестящих, как у тетерки, глаз следовал за подругой, бродившей по комнате.

— Не знаю!  — еще раз сказала Рип.  — Может быть, он тоже утка?

— Я у Рудены спрошу, она русская!

— Только не при мне, хорошо?

И надо же было случиться, что именно в эту минуту в комнату вошла Рудена, вернувшаяся с работы. Рудена, трудившаяся в своей бригаде по двенадцать часов в день, домой возвращалась позже, чем девушки.