ВАРЯ
Шуршали сухо листья на бульваре,
Хрустел ледок октябрьских стылых луж,
К моей соседке, молчаливой Варе,
осенним утром возвратился муж.
Не так, как возвращались в сорок пятом
мужья-солдаты с той, большой войны.
Он постучался тихим, виноватым,
оставив дом своей второй жены.
А Варя руки фартуком обтерла,
входную дверь спокойно отперла.
Увидела. Ладонью сжала горло
и в комнату не сразу провела.
Потом она поплакала немножко,
сказала:
— Что ж, что было, то прошло…
И вот сейчас у них звенит гармошка,
и звякает граненое стекло.
И Варя, вся одетая в обновки,
покинувшие днище сундука,
гремит листами в газовой духовке
и торопливо жарит судака.
…А я считала, что у Вари — сила,
я думала, что, горечь затая,
она однажды в жизни не простила
того, что столько раз прощала я!
И мне казалось: все не так, как надо,
что гости торжествуют ни к чему,
что Варя не забыла и не рада,
и этот пир горой не потому,
что вот вернулся он, отец ребятам
и ей самой родной и дорогой.
А потому, что он давно когда-то
ушел от Вари к женщине другой.
Я все ждала, что Варя гордо встанет,
по-царски сложит руки на груди,
сверкнет глазами, прямо в душу глянет
и, как чужому, скажет:
— Уходи.
Но Варя все сидела с мужем рядом,
на всех смотрела просто и светло,
таким спокойным, все простившим взглядом,
как будто впрямь: что было — то прошло.
И танцевала, стулья раздвигая,
как будто и не плакала она,
как в этот вечер плачет та, другая,
вторая надоевшая жена.
Как будто за окном не воет ветер,
ломая молодые деревца…
А у нее, у той, остались дети,
как Варины когда-то, без отца.
А он — отец — сидит, спиной к комоду,
с гостями шутит, чокается, ест.
И Варя, может, год или полгода
ему на этот раз не надоест.
Она, по старой, памятной привычке,
худой носок натянет на грибок,
а под подушку мужа сунет спички
и папирос дешевых коробок.
Припомнит все, что было дорогого
в те давние счастливые года.
И всем вокруг покажется, что
снова в семье у Вари — счастье, как тогда.
И муж решит: «Забыла про обиду!
Привычка! Что ж, она у всех в крови…»
А Варя просто не покажет виду,
что в этом доме больше нет любви.
Не знаю, может быть, она вернется,
любовь, которой Варя так ждала.
Не потому ли радостно поется
у праздничного шумного стола?
И кто-то, криком песню заглушая,
какой-то тост провозглашает вновь…
И Варя долго пляшет, провожая
свою большую первую любовь.
БАБА ТОНЯ
А. М. Синельниковой
И зимой, и осенью, и летом,
и сегодня, так же, как вчера,
к бабе Тоне ходят за советом
женщины огромного двора.
Я у ней бываю зачастую.
Сяду тихо, прислонюсь к стене.
И она хорошую, простую жизнь
свою рассказывает мне.
…Далека деревня Песковатка,
Вся, как есть, засыпана песком!
Дом родной — забота да нехватка,
замуж выходила босиком.
Всю-то жизнь трудилась, хлопотала,
каждый день — с рассвета дотемна.
И на всех любви ее хватало,
обо всем заботилась она.
Баба Тоня… Это не она ли
по ночам, когда ребята спят,
раскроив куски диагонали,
шила гимнастерки для солдат?
Не се ли теплые ладони
возрождали город Сталинград?
«Антонин Михална!», «Баба Тоня…»
Это не о ней ли говорят?
На экранах, в книгах и на сцене —
знаменитых женщин имена.
Только кто заметит и оценит
то, что в жизни сделала она?
Шьет внучатам кофточки из байки,
моет пол да стряпает обед…
Тихая судьба домохозяйки,
ничего особенного нет.
МАТЬ
Кого заботы молодили!
Кого от боли упасли!
Вон, сколько ноги исходили,
и сколько руки донесли.
Вон, сколько плакала и пела,
и провожала, и ждала!
И ведь не старая была.
Да, видно, сердце не стерпело,
и мать сдалась,
и мать слегла.
В глазах — не горькое «прости»,
не жаль, не боль — одна тревога:
— Еще пожить бы. Хоть немного.
Ребят до дела довести.
ГОРЬКИЕ СТИХИ
Когда не просто женщине живется —
одна живет, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьется —
«Мужской характер», — люди говорят.
Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпье —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство ее?
И почему все горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?..
Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они — мужчины,
и принимают милости от нас?
Я не о вас, Работа и Забота!
Вы — по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть еще помужественней что-то,
что не на плечи — на сердце легло.
Когда не просто женщине живется,
когда она одна растит ребят
и не перебивается, а бьется,
ей — «Будь мужчиной!» — люди говорят.
А как надоедает быть мужчиной —
не охнуть, не поплакать, не приврать,
не обращать вниманья на морщины
и платья подешевле выбирать!
С прокуренных собраний возвращаться —
все, до рубашки, вешать на балкон —
не для того, чтоб женщиной остаться,
а чтобы ночь не пахла табаком.
Нет, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они — мужчины,
и принимают милости от нас?
Ну что ж! Мы научились, укрощая
крылатую заносчивость бровей,
глядеть на них спокойно, все прощая,
как матери глядят на сыновей.
Но все труднее верится в ночи нам,
когда они, поддавшись на уют,
вдруг вспоминают, что они — мужчины,
и на колени все-таки встают.