Живя в этом городе, она как будто забыла о солнце.

Оно почти не выглядывало — или она не замечала?

А тут прорвалось, как добрая весточка.

«Да, да, — уверяла она себя. — Сейчас он мне скажет об операции…»

Вера Михайловна тряхнула головой, поправила волосы и решительным шагом направилась к профессору.

В приемной ее встретила вопросительным взглядом секретарша Евгения Яковлевна, которую в шутку все звали «госпожа инструкция».

— Олег Дмитриевич просил зайти. Мне Нина Семеновна сказала, — объяснила свое появление Вера Михайловна.

«Госпожа инструкция» молча прошла в кабинет профессора, молча возвратилась и приоткрыла дверь, что означало: входите.

— Здравствуйте, голубушка, — приветствовал Веру Михайловну Олег Дмитриевич, поднимаясь из-за стола. — Присаживайтесь, пожалуйста. Вот сюда, поближе.

Он обдал ее своей улыбкой и продолжал еще более любезно:

— Как ваше самочувствие? Истомились в ожидании?

Тоскуете по родным местам?

— Что делать, надо, — только и успела ответить Вера Михайловна.

— Ничего. Скоро поедете. Координаты ваши нам известны. При необходимости организуем вызов. Надеюсь, вас отпустят с работы?

Теперь сердце Веры Михайловны провалилось, она ощущала это почти физически. Сама она еще ничего не осознавала, не разобралась в словах профессора, но сердцем почувствовала подвох.

— Надеюсь, и конфликта с главврачом не повторится. Вызов у вас на руках будет.

Он остановился, еще ярче улыбнулся.

— Вы меня понимаете, Вера Михайловна?

— Понимаю, — чуть слышно ответила она.

У нее было странное состояние. Кажется, такое уже было когда-то. Она не помнит — это было давно, — как провалилась под лед во время эвакуации через Ладогу, то есть сам факт этот помнит, а свои ощущения — нет, Сейчас ей показалось, что тогда она чувствовала себя вот так же: все онемело, замерло дыхание, не шевельнуть ни рукой, ни ногой. И не крикнуть, не позвать на помощь.

— Я понимаю, вы ожидали другого решения и приехали за другим, — не убирая улыбки, продолжал Олег Дмитриевич. — Но… Мы вот тут… Как раз сегодня обсудили и… всем коллективом решили не оперировать.

Он сделал паузу, ожидая вопроса или возражения, но Вера Михайловна ничего не сказала, только смотрела на него широко открытыми, изумленными глазами.

— В данное время, — говорил Олег Дмитриевич, — состояние нашей науки… — видимо, он, глядя на нее, тоже начал испытывать чувство душевного неудобства, осекся и поправил сам себя: — Наша наука находится пока что в таком состоянии, что не может дать гарантии… Все человечество ему сейчас не поможет… Не в силах помочь.

Вера Михайловна все молчала. Она не могла самостоятельно выбраться из своего теперешнего состояния — ощущения ледяной воды в миг внезапного провала под лед. Тогда ее вытащили чьи-то сильные руки.

— Ну зачем же, голубушка, — как через стенку, слышала Вера Михайловна, — зачем вам терять его сейчас? Так он хоть поживет несколько лет…

«Он… Сережа… — вспыхнуло в ее сознании. — Я должна его увидеть, Я должна к нему пойти. Я обязана сама выбраться из этого ледяного оцепенения».

Вера Михайловна глотнула широко открытым ртом воздух, потом куда-то провалилась. Потом уловила острый запах нашатыря, различила белые халаты вокруг себя.

Вся внутренне сжавшись, будто и в самом деле выныривая со дна, она поднялась.

— Нет, нет, — послышалось издалека.

— Я пойду… Ничего… Я пойду… — прошептали ее губы.

Она еще нашла в себе силы, повернула голову, произнесла в пространство:

— Извините…

В сопровождении сестры она вышла в коридор, постояла у окна, жмуря глаза, чтобы не видеть солнца.

Сейчас оно только слепило ее, только сильнее высвечивало ее горе, ее безнадежность.

Через день Сережу выписывали из клиники профессора Горбачевского. Вера Михайловна привезла его на квартиру с помощью Федора Кузьмича.

Она плохо помнит момент прощания с клиникой.

В память врезалось лишь два эпизода. Нина Семеновна — уже когда они были одеты — обняла ее и шепнула: «А вы к Крылову… К профессору Крылову, слышите?» Потом откуда-то появилось знакомое лицо — в очках, с острым носиком, — лицо доктора из Медвежьего.

Появилось и исчезло. Но она точно знает, что оно было.

Доктор что-то спрашивал, но Вера Михайловна отвернулась и закусила губу, чтобы не расплакаться. С той поры в минуты сильного волнения она стала закусывать губы.

Они приехали на квартиру, пообедали. Хозяева суетились, не зная, как лучше принять их. Хозяйка угощала Сережу его любимыми оладушками. Он ел и все пододвигал тарелку маме. А Вере Михайловне кусок не лез в горло.

— Спасибо, Сереженька. Спасибо, милый, — она прилагала огромные усилия, чтобы не разрыдаться при нем.

Но он, как видно, уловил ее настроение, все чаще смотрел на нее своими взрослыми глазами.

— Ты ешь, сыночек. У меня голова болит.

— И вовсе нет, — сказал он, но не объяснил своей догадки, точно знал, что это будет тяжело слышать маме.

— Ты сейчас поешь и спать ляжешь, — проговорила Вера Михайловна, не в силах больше выдерживать его взгляд. — Тебя Марья Михайловна уложит.

— Мою бабулю тоже Марьей зовут, — сообщил Сережа.

— Да вот и хорошо. Да вот и ладно. Ешь, ешь.

Оставив сына на попечении стариков, Вера Михайловна выскочила из дома. Очутившись на пустой лестничной площадке, она прежде всего дала волю слезам. Наревевшись досыта, она тщательно утерла лицо и вышла на улицу. Машинально села в автобус, машинально доехала до главного почтамта, но перед входом остановилась.

«Зачем? Зачем их-то тревожить? Пусть поживут в спокойствии до моего приезда».

Потом она очутилась на набережной у Медного всадника и долго смотрела на него, не понимая, отчего это вдруг сегодня на нем белая попона? Наконец догадалась: это изморозь. И все вокруг — стены и крыши домов, колонны и купол Исаакия, решетка и ветви деревьев — все покрыто изморозью, все как бы уже укутано зимой.

Разгадав для себя эту загадку, Вера Михайловна медленно пошла вдоль Невы. Тихая, чуть колеблющаяся вода успокаивала и наводила на мысли.

Больше всего на Веру Михайловну подействовало то, как неожиданно произошло крушение всех ее надежд.

Последних надежд.

«Ведь обнадеживали… Демонстрировали… Делали вид… Больше месяца держали…»

Она вспомнила слова профессора: «Все человечество не сможет помочь». И на миг представила человечество — много людей, море, океан людей — и своего Сережу, капельку, песчинку.

«И все они бессильны?! — ужаснулась она. И представила Олега Дмитриевича, его сбивчивый голос. — Значит, не могут. И это уже окончательно».

Она остановилась и прикрыла лицо руками.

«И пошто мне такое?»

Она подошла к парапету, оперлась о него и стала смотреть на воду. Вода была спокойной, свинцово-холодной и не вызывала у нее тех странных, вынырнувших из глубин души ощущений, что появились тогда, в кабинете профессора. Сейчас она не чувствовала ледяного оцепенения, хотя и была у воды.

«Почему я тогда не утонула?»

— Рыбачите? — раздался голос над самым ухом.

Обернулась. Старичок с удочкой.

— Нет, нет, извините, — сказала она и поторопилась уйти, подумав, что заняла облюбованное место этого человека.

— Чудная, — услышала вслед.

«Да уж, чудная, — ответила Вера Михайловна мысленно. — Но что делать? Он-то, сынок, ни при чем. Совсем ни при чем. И я до конца с ним буду. До конца.

Такая моя судьба».

Вспомнив о Сереже, она осудила себя за то, что оставила сына одного, и заспешила на квартиру.

Открыла ей Марья Михайловна.

— А у нас…

Но тут из кухни выглянула Зинаида Ильинична.

— А я еще одну Зацепину отыскала, — сообщила она. — А тут такое дело… — Она заплакала обоими глазами.

От ее участия у Веры Михайловны опять спазм в горле. Она закусила губу, пересилила себя.

— А Сережа?

— Да спит, спит, — успокоила Марья Михайловна. — Дед вон разошелся, сказки часа два ему рассказывал.