— Извините, выпить нечего.
— Это и ни к чему. И так все отлично, — одобрила Вера Михайловна и сама удивилась своим словам:
«Я как на уроке. Высший балл ставлю».
Некоторое время они молчали, старательно пили чаи, не решаясь продолжить начатый при встрече разговор.
— Значит, однофамилица? — наконец проговорила Зинаида Ильинична.
— Выходит, так, — согласилась Вера Михайловна.
— Все равно приятно, — мягким голосом произнесла Зинаида Ильинична.
— И мне тоже.
— А вы вареньица, земляничного, клюквенного, сливового?
— Я уже. Спасибо, спасибо.
Зинаида Ильинична улыбнулась, показывая крупные пожелтевшие от курения зубы.
— А сюда приехали в отпуск или по делу?
— Да сын у меня… Больной он…
— Да что же это такое на нас, на Зацепиных! — воскликнула Зинаида Ильинична, и голос у нее дрогнул, и второй глаз заслезился.
Она поспешно ладошкой, как ребенок, утерла слезы, торопливо закурила и, справившись с волнением, объяснила:
— Мой Ванечка, — она указала на тусклый портрет. — Так же, как и вы… Через Ладогу отправились, и… концов нет…
— Искать надо, — посочувствовала Вера Михайловна.
— Искала. До сих пор ищу.
— Может, фамилия другая? Может, усыновили?
Зинаида Ильинична рывком притушила папиросу.
— А вот об этом… И то верно… Благодарю вас.
Еще немного посидели, и Вера Михайловна стала прощаться.
— Сереженька-то ждет. Сегодня воскресенье, впускают пораньше.
— Да, да, — согласилась Зинаида Ильинична. — Чего бы ему?..
Зинаида Ильинична взяла с туалетного столика мохнатую собачонку, протянула Вере Михайловне.
— Ну что вы…
— Нет, нет. Не обижайте.
Попрощались тепло, даже обнялись.
— Заходите. Всегда рада буду.
Уже на лестнице Зинаида Ильинична крикнула:
— Адрес! Свой адрес скажите!
Вера Михайловна назвала адрес Федора Кузьмича, помахала Зинаиде Ильиничне рукой и ушла с хорошим чувством на душе, будто и в самом деле у родственников побывала.
Еще издали Вера Михайловна увидела большие глаза сына. Он сидел в конце коридорчика, в игрушечном уголке, чуть в сторонке от других детей, но не играл, а то и дело посматривал на дверь, ожидал ее. Он даже не обрадовался подарку Зинаиды Ильиничны — пушистой собачке, а тотчас, как только Вера Михайловна поцеловала его, обхватил ее за шею и зашептал в самое ухо:
— Мам, а меня профессор смотрел. Одного меня только.
Он был переполнен этой новостью, как будто сознавал и понимал ее значение.
— Так это ж хорошо, Сереженька, хорошо, — успокоила Вера Михайловна и увлекла его подальше от детишек, в их уголок среди цветов, за телевизором.
Она и сама почувствовала, как у нее задрожало сердце от этой новости.
— Ну-ка, ну-ка, расскажи. Когда он тебя смотрел?
— Да утром же. У себя в кабинете, — с гордостью добавил Сережа. Посмотрел и конфетку дал. Во, — и он достал из кармашка конфету «Белочка».
— Ешь, ешь, — она прижала его к себе, ощущая, как дробно стучит его сердечко.
Сережа занялся конфетой, потом дареной собачкой, а Вера Михайловна все думала, что бы мог означать этот внезапный осмотр профессора, В конце концов она решила, что он мог означать только одно: близость операции.
— Мам, — спросил Сережа, — а меня тоже будут замораживать? А это вовсе и не холодно. Вася рассказывал.
Она поразилась. его понятливости, точнее, его пониманию того, что предстоит. Вообще, все эти долгие месяцы, с тех пор как была обнаружена его болезнь, она удивлялась его стойкости, терпению и мужеству, — он ведь никогда не сробел, не заплакал, не напугался. Он ведь что-то ощущал и чувствовал, хотя бы боль, хотя бы необычность обстановки, но никогда не возражал, не противился, а шел, делал, терпел, потому что понимал, что все это необходимо. Вот и сейчас понимает. Все, все понимает.
«Милый ты мой глупыш. Мужчина ты мой, — мысленно обращалась Вера Михайловна к сыну. — Ты и не представляешь, что тебя ожидает. Замораживают не просто так, а для того, чтобы сердце резать… Но, может, и повезет. Может, и обойдется. Одна надежда.
Другой у нас нет, сыночек…»
Ее охватило такое волнение, что она не смогла больше сидеть, отвела Сережу к ребятишкам и направилась к сестре. Но та сказала:
— Это Клава водила. А она уже сменилась.
«Значит, и в самом деле Сережу смотрел сам профессор, смотрел в необычный день, в воскресенье, смотрел один, с утра, — быть может, специально приехал, чтобы посмотреть его…»
«Ну что ж, ну что ж, — твердила Вера Михайловна. — Вот оно и наступает. Может, и будет наш Сереженька жить долго. Может, и исправят все его проклятые пороки».
Нежно попрощавшись с сыном, Вера Михайловна бросилась на главпочтамт.
«Никитушка! — писала она. — Кажется, приближается тот самый день, которого мы так долго добивались.
Сегодня нашего сыночка смотрел профессор (пришел в выходной специально). Видно, дело идет к операции.
Точнее, она вот-вот будет».
Перо писало плохо. Вера Михайловна поменяла ручку.
«Страшно и боязно, — продолжала она. — А что, как… И рука-то не поднимается написать плохое. Но деться-то нам некуда. Надежда единственная. Невозможно ведь смотреть, как он угасать будет. А сейчас Сереженька выглядит славненько. И такой умница, нисколько не трусит. Рассуждает, как мужчина, разумненько…
Побывала я сегодня у Зацепиной, той, о которой уже писала тебе. Оказалась однофамилицей. Но женщина славная, тоже блокадница, у нее свое горе — ребенка потеряла…»
Вера Михайловна долго думала, как закончить письмо, и наконец приписала: «Об операции я телеграмму пошлю. Ты на почту захаживай».
Она уже сложила листок, но снова развернула его, дописала на уголке: «Ты не беспокойся, Никитушка».
Вера Михайловна не могла оставаться одна. Поехала на квартиру. Рассказала старикам о своей новости.
— Решили, значит, — отозвался Федор Кузьмич. — Они, доктора, нынче зря под нож класть не будут.
— Да и ладно. Да и пора. Да и сколько ждать можно, — оживилась Марья Михайловна. — А что так-то говорить? За чайком и потолкуем.
Они пили чай, смотрели на Веру Михайловну добрыми глазами, желали ей и ее сыну удачи. От всего этого Вере Михайловне было тепло и уютно. Как-то само собой вспомнилось, рассказала:
— У нас сейчас уже спать ложатся. Разница-то, поди, три часа. У нас тишина. Только собаки взлаивают. У нас тоже есть собачка. Пальма. Дружок Сереженьки. Так он к ней привязался, что на прощанье расплакался даже.
А ведь никогда не ревел. Слезинки не видели. А тут навзрыд: с Пальмой забыл попрощаться. С ребятишками ему трудно было. Вот он и играл с собакой.
Старики понимающе качали головами, сочувственно вздыхали.
— Может, еще поиграет. Может, операция хорошо кончится, — не очень уверенно сказала Вера Михайловна.
— Да уж конечно. Да и не думай о другом, — поддакивали старики.
— Есть ведь и удачи. Я сама видела таких детишек.
— Ив газетах о том пишут, — вторили старики.
— Раз уж решили, это не зря.
— Может, и пройдет.
— Пройдет, пройдет.
В эту ночь Вере Михайловне снились родные Выселки, Прово-поле, степные колокольчики и бегущий среди них Сереженька. Он бежит, а за ним — Пальма.
Все это утро и половину дня Вера Михайловна, кажется, только и делала, что смотрела на часы. Ей не терпелось поехать в клинику, встретиться с лечащим врачом, узнать, что ожидает Сереженьку. Уж кто-кто, а Нина Семеновна, конечно, знает, что означает вчерашний осмотр профессора.
Хотя было еще обеденное время, Вера Михайловна не утерпела, пришла в клинику. На лестнице столкнулась с Ниной Семеновной. Та кивнула и как-то скороговоркой произнесла:
— Зайдите к Олегу Дмитриевичу.
Сердце Веры Михайловны подскочило к самому горлу. Она невольно остановилась, вдохнула полной грудью и отошла к окну, чтобы успокоиться. И тут из-за туч пробился луч солнца и осветил ее так ярко, что пришлось зажмуриться. Она закрыла глаза и улыбнулась.